От одержимости дьяволом до сказок о лисе, столь популярных в китайском фольклоре, – всего один шаг.

В Древнем Китае боготворили лису, верили, что она обладает сверхъестественным даром превращаться в другие существа. Контакт с ними считался опасным, поскольку душа животного, войдя в человеческое тело, могла жить более тысячи лет, меняя свое вместилище. Лисы имели склонность к красивым женщинам, используя их чрево для путешествий во времени.

Вера в то, что лиса может овладеть человеком, награждая его при этом своей хитростью и коварством, родилась из страха простых крестьян перед своими правителями – мандаринами; одержимые злобой, они были жестокими и коварными угнетателями.

До сих пор сохранились храмы, посвященные лисе: одна из сторожевых башен южной части Тартар в Пекине известна под названием Лисья Башня, она была выстроена для лисьего царя, чтобы изолировать его от людей.

Из стихотворения «В одно прекрасное утро».

Сборник «Поэмы Майфануай Хейкок» (1913–1963)

Гонконг, 1850

Милли Смит стояла у поручней старой «Монголии» и наблюдала, как кули загружают уголь в корабельный бункер. С голубых небес солнце жгло землю своими косыми испепеляющими лучами, жара была гнетущей: по-видимому, на смену весне пришло настоящее лето, в остальном же это было типичное малайское утро. Незадолго до того к ней на палубу приходил чем-то обеспокоенный капитан О'Тул, по происхождению ирландец, крошечный, как гном.

– С добрым утром, милочка! Уж не меня ли ты здесь разыскиваешь? Или присматриваешься к красавцам-чаеводам, которые грузятся на наш корабль?

– Забудьте о чаеводах, – сказала Милли и попыталась скопировать его ирландский акцент. – Сбрейте бороду, скиньте годков двадцать – и из вас получится парень хоть куда.

Капитан облокотился о поручни рядом с ней, ослепительные лучи солнца заставили его прищуриться.

До сегодняшнего дня на борту его корабля был только один пассажир – Милли, и она пришлась ему по душе: несмотря на свою молодость она не мнила о себе слишком много, легко относилась к жизни. После отплытия из Ливерпуля они не раз вели интересные беседы. А это было довольно редким развлечением на такой разбитой старой посудине, какой был его корабль, где помощником был немец, а команда состояла из китайцев и индийцев. Для О'Тула это плавание было завершением его сорокалетней морской деятельности, а девушка напоминала ему кого-то из его далекого прошлого. Старый капитан втайне надеялся, что их отношения не испортятся после прибытия на борт шумных невоспитанных чаеводов.

– Боже, ну и жара. – Милли вытерла с лица пот. – Наверно, можно прямо на дороге зажарить яичницу.

– Ага, и хуже всего торчать тут, пока мы не отдадим швартовы. – Поднеся руки ко рту, он прокричал – А ну, поторапливайтесь. Помните, что нам надо успеть до отлива!

Карликового роста кули на берегу стали еще быстрее перетаскивать грузы. Назойливые солнечные лучи отражались в воде, расцвечивая ее золотыми и серебряными бликами, ярко освещали окрестные Малайские холмы, танцевали на полупрозрачной ряби воды.

– До Гонконга еще далеко? – спросила Милли, но О'Тул смотрел перед собой. Белокожие европейцы в одежде из парусины семенили со своими слугами по пристани среди раздававшихся вокруг команд. За стрелами подъемных кранов в доке блестели под жарким солнцем тропического полдня белые фасады зданий колониального правительства. Где-то там, где нет лезущей в нос, кружащейся, словно в водовороте, угольной пыли, подумал О'Тул, чиновники, наверное, расстегнули свои воротнички и отдыхают под вентилятором, бесцельно беседуя о том – о сем, а их одетые в белые одежды жены и любовницы лениво пережевывают, едва не засыпая от выпитого за обедом горького пива и джина, скандалы английских сборищ.

Краешком глаза капитан видел юный профиль Милли. Типичная англичанка, английская красавица, подумал он, если бы не веснушчатый, как у школьницы, нос. Ее волосы – блестящие и черные, как агат, – были заплетены в косы. Где-то в глубине души капитану было ее жаль.

– Я спрашивала, далеко ли до Гонконга, – снова повторила Милли. Ее голос вторгся в его мысли.

– До Гонконга? Около недели, если продержится погода, хотя барометр падает.

– Что это означает?

– Если повезет, – ураган. А если нет – тайфун. И тогда покажется, что на землю обрушивается само небо.

– Ничего не скажешь, вам везет.

О'Тул потрепал ее лежащую на поручне руку.

– Не беспокойся. Эта старая посудина выдержит все. Она устояла во время ураганов в Южно-Китайском море, чуть не перевернулась во время песчаной бури в Порт-Саиде, ее поджигали пираты. И в порт Гонконга она доставит нас целыми и невредимыми.

– Пираты? Он усмехнулся.

– Здесь – Дальний Восток, а мы следуем курсом, по которому контрабандой провозят опий.

– Я думала, что пираты бывают только в книжках.

– У берегов Англии их, пожалуй, не сыщешь, по здесь рядом Китай, и мы вернулись на сто лет назад.

Милли посмотрела па небо.

– Что загрустила? Милли не ответила.

Она думала о том, что ее жизнь, до этого такая спокойная и размеренная, резко переменилась и стремительно помчала ее вперед, навстречу судьбе.

За полгода до ее семнадцатилетия пришло письмо от отца, который совсем не баловал ее письмами. Еще не открыв его, она страшно разволновалась. Оно как обычно было коротким.

Почти все было подготовлено к свадьбе: Джеймс Уэддерберн, партнер отца, должен был выступить в роли жениха, Милли – невесты. Она с горечью подумала о том, что, очевидно, именно так и решаются дела в Гонконге: не принимаются во внимание чувства, привязанности, не требуется даже согласие одной из сторон. Правда, некоторые говорили, что ей повезло. Бывало и такое, девушек отправляли на Дальний Восток, чтобы они стали любовницами обрюзгших джентльменов, таких старых, что годились им в отцы.

Чем ближе был Гонконг, а стало быть, и свадьба, тем сильнее ее охватывал ужас. Единственным и весьма слабым утешением было, то, что она надеялась вновь оказаться рядом со своей любимой Мами.

Эта чернокожая экономка – теперь ей уже перевалило за сорок – с самого детства Милли занималась в доме Смитов домашним хозяйством, она была для Милли и подругой, и помощницей в те дни, когда не стало мамы. Если бы кто-то спросил Милли Смит, кто заменил ей мать в те далекие дни, она, конечно же, назвала бы Мами. Но когда Милли исполнилось одиннадцать лет, отец устроил ее в пансион, а сам возвратился в Гонконг, забрав с собой Мами. Так ее лишили и приемной матери, домой было идти не к кому. Поэтому школьные праздники она обычно проводила в опустевшей школе: бродила по опустевшим школьным коридорам, и шаги ее отзывались гулким эхом, мила чай с учителями, жившими при пансионе, которым не очень-то хотелось, чтобы их беспокоили.