И все-таки мне не удалось окончательно выкинуть его из головы. Я снова вспомнил свой сон, садясь в фургон, чтобы ехать в аэропорт. И вдруг из-под колес выскочила белая собачонка и побежала по дороге за нами. Но фургон, который двигался следом, наехал на собаку, и она тут же погибла. Это было как предзнаменование, и я впал в глубокую депрессию. Я, конечно же, вспомнил Тцуки, мою первую собаку, которая погибла таким же образом. Подумал о Джокере, оставшемся дома, и снова прокрутил в памяти кошмарный сон. Потом подумал: «Что-то произойдет во время прыжка». Но я никому ничего не мог сказать и почему-то даже не боялся. Просто знал, что что-то со мной случится.
Мы сели в самолет. Он взлетел. Мы летели над пустыней Негев к тому месту, откуда должны были прыгнуть. В самолете мы выстроились в очередь и направились к открытой двери. Я с трудом себя вытолкнул. Но что-то заставило меня на секунду остановиться в двери, перед тем как прыгнуть, и из-за этого я очень слабо оттолкнулся. Порывом ветра меня ударило о самолет и завертело. В довершение всего я запутался в стропах. Я считал: 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27. У меня оставалось секунд одиннадцать. Парашют не раскрывался. Я падал свечкой, так это называется и, как правило, означает конец, если не удастся раскрыть маленький парашют. За одиннадцать секунд мне нужно было успеть многое: отпустить мешок, в котором находилось оружие, потому что если это не сделать, то сломаешь при падении себе ногу, потом дернуть за кольцо запасного парашюта. У меня раскрылась только одна сторона, вторая никак не выпускалась, и я продолжал падать. Земля неумолимо приближалась, и я понял, что это конец. Я был еще в воздухе, когда вдруг все вокруг стало черным, и я почувствовал, что кружусь. Оказывается, на мое счастье, когда я выпускал запасной парашют, неожиданно раскрылся основной, а маленький упал на меня, облепил лицо, и глаза непроизвольно закрылись. Я пытался разглядеть землю, это было очень важно, чтобы не ушибиться, но ничего не получилось. По всем расчетам, я должен был быть уже у самой земли и пытался приготовиться к падению и удару — и тут действительно упал на землю. Искры посыпались из глаз — боль была невыносимая. Я молился Богу, чтобы такое больше никогда не повторилось. Это было ужасно.
Тем не менее мы все получили красные береты и серебристые крылышки. Но на этом наши испытания не кончились. Нам тут же велели сложить свои вещмешки и готовиться к десятикилометровому марш-броску по пустыне Негев. Нам постоянно напоминали, что обучение в основном происходит на земле, а не на воздухе.
Все это время ничего особенного со мной не происходило. Я держал при себе свое необычайное умение.
Теперь нам предстояло выполнить программу, по итогам которой мы должны были стать капралами. В эту программу входило очень много различных военных маневров. Мне выпало быть пулеметчиком. Пулемет системы браунинг был очень тяжелый — около 80 кг — и состоял из трех основных частей: корпуса, ножек и коробки с боеприпасами. Я шел под первым номером в своей команде и поэтому должен был таскать самую тяжелую часть пулемета. Второй нес ножки, а третий — боеприпасы. Я никогда раньше не прыгал с такой тяжестью, и мне приходилось слышать рассказы о том, что на всем белом свете нет ничего тяжелее этого. Корпус пулемета состоял из огромного барабана, тяжелого цилиндрического ствола и механизма, подающего патроны.
План новой операции заключался в следующем: мы должны были в определенной точке спрыгнуть со своими тяжелыми орудиями и пешком двигаться десять километров в лагерь, неся на себе все пожитки. Мне пришла в голову идея, совершенно дурацкая, как я сейчас понимаю: поскольку мы не должны были в пути пользоваться пулеметами, я решил вынуть все самые тяжелые части нашего браунинга — барабан, и протяжный механизм — и спрятать их в мешке в лагере, а на следующий день преспокойно все это забрать. После того неудачного прыжка я очень волновался. И конечно, был полным дураком, что пошел на такой необдуманный шаг. Если бы меня тогда поймали, боюсь, пришлось бы провести немало дней на гауптвахте.
Но, как бы то ни было, тяжелые части я запрятал в свой мешок и оставил в палатке. Мы направились к самолету. Корпус пулемета был накрепко пристегнут ко мне, и даже это было очень тяжело. Прыжок в этот раз прошел хорошо. Я удачно приземлился и тут же стал паковать парашют, затем поднял пулеметный ствол и вместе со всеми начал десятикилометровый марш-бросок в лагерь. Пулеметный корпус, находившийся в специальном чехле, я забросил себе на спину. Обычно в дороге время от времени просишь кого-то другого понести его, потому что нести его без передышки практически невозможно. Но я знал, что если попрошу кого-нибудь об этом, то мой обман тут же вскроется. Один мой товарищ все время предлагал мне свою помощь, потому что вокруг все говорили: «Посмотрите на Геллера. Он эту чертову махину тащит один». И в конце концов я дал его своему другу немножко потащить в горку. Возвращая мне его обратно, он сказал, что на этот раз было непривычно легко — раньше он не мог пронести такой груз без отдыха даже несколько сотен метров. А теперь, похоже, он так окреп и поздоровел, что запросто с ним справляется. Я чуть было не рассмеялся, но тут увидел, как джип подъезжает к месту, где мы отдыхали. В нем сидел генерал, и я тут же понял, что произойдет. Я схватился за голову и мысленно сказал: «Боже мой, сейчас нас заставят проводить маневры». Время от времени так бывало, когда приезжали высокопоставленные офицеры. Нам приходилось выполнять все так, будто враг действительно подходит, и пользоваться оружием с боевыми патронами. Нам было приказано рассеяться, установить орудия и приготовиться к стрельбе. И вот я со своим браунингом, в котором нет барабана, да и собственно ничего нет — голый ствол. Я не знал, что делать. Будь что будет — я решил не снимать чехол. Так и сделал. Я лежал, смотрел сквозь дуло пулемета в небо и видел яркий дневной свет. Ко мне подошел парень из моей команды с пулеметной лентой, и я сделал вид, что заправляю орудие, зная прекрасно, что ничего не произойдет. От стыда и страха мне хотелось закопаться под землю. Я понимал, что мне придется заплатить за это многомесячным пребыванием в штрафном батальоне. Это, разумеется, испортило бы всю мою армейскую карьеру. Сзади подъехал генеральский джип. Мы находились высоко на скале. Ждали приказа стрелять в предполагаемого противника. Я снова открыл крышку браунинга. Пулеметная лента просто болталась там. Я услышал, как сержант заорал: «Группа А, открыть огонь!» Они стали стрелять, а мы ждали своей очереди. Меня трясло, я едва не грохнулся в обморок. Генерал стоял прямо за нами. Я подумал, что если возьму свой маленький автомат «Узи» и положу его рядом с большим, то, может быть, получится изобразить какую-то стрельбу, хотя «Узи» звучал намного тоньше и выше, чем браунинг. Нам дали приказ открыть огонь, и я потянул на себя оба курка. В то, что произошло дальше, мне очень трудно поверить, даже до сих пор. Я знаю, что вряд ли мне вообще кто-нибудь поверит. Подтвердить это некому, и поэтому я могу только сказать, что именно так это и произошло — это не фантазия, не иллюзия и тем более не мои выдумки. Мне незачем выдумывать это, потому что это, безусловно, поставит под сомнение всю мою правдивость перед читателем. Короче говоря, факт остается фактом — оба курка были спущены, и оба орудия стали стрелять. Браунинг стрелял, и из него вылетали пули. Я не мог поверить своим глазам: как это может быть? Я два раза заглянул внутрь автомата: в нем не было механизма. У меня стремительно кончались патроны, и вот уже не осталось ни одной пули. Я тут же подумал о Боге и сказал: «Спасибо, Господи, что ты не оставил меня!» Один из офицеров, стоявших у меня за спиной, постучал мне по шлему и сказал: «Хорошая стрельба, солдат». Вокруг браунинга лежала целая куча пустых гильз, из пулемета капало черное масло. Я положил руку на браунинг и поцеловал его. Я не понимал, как такое могло произойти. Я отказывался понимать. Это была полная загадка. Мне вспомнился тот случай, когда мы с отцом были на стрельбище несколько лет назад.