Меня охватило мрачное отчаяние. Какая там, к черту, охотничья прогулка — ведь, в сущности, без Ютанк она мне была и не нужна.
Я уныло побрел в свой секретный кабинет. Тяжело рухнул в кресло. Передо мной стояло следящее устройство, к которому я не прикасался уже много дней. Может, Хеллер попал в какую-нибудь историю — это взбодрило бы меня. Вялым движением руки я включил его — изображение казалось каким-то неясным. Я добавил четкости.
Кафедральный собор! Да какой громадный! Что-то там происходило.
Похороны!
Собралось много народу. Священники, облаченные в церковные одеяния, совершали ритуалы. Прекрасно пел хор. Это как раз подходило к моему настроению. Какая эмоциональная музыка! В ней было столько печали, столько прекрасной печали!
Хеллер сидел на скамье и держал кого-то за руку. Кого-то в черной вуали. Малышка Корлеоне! Она рыдала. Хеллер ласково похлопывал ее по руке. Гроб был выставлен для прощания. Очевидно, оно уже состоялось. И тут я понял, кого хоронят: Подонка Джимми Тейвилнасти. Хоронят в крупнейшем соборе Америки. Святого Иоанна Богослова? Святого Патрика? Собор был огромен — весь в золоте, мерцающих свечах и с высокими величественными арками.
Торжественно звучала музыка.
И тут кто-то подошел к нижнему алтарю, или кафедре проповедника. Это был мальчик из хора. Наступила тишина. Он заговорил, и его чистый, дрожащий от избытка чувств тенор заполнил огромный сводчатый зал.
— Если бы не наш дорогой покойный Джимми, я бы ни когда не научился позволять другим мальчикам любить себя! — И он запел высоким голосом невероятно печальную песню, которую торжественно и красиво подхватил за ним хор.
Когда латинское песнопение смолкло, к кафедре подошел другой человек — согбенный старик. Он сказал следующее:
— Как глава исправительной школы, я считал Джимми своим другом. Лучшие мои воспоминания о нем — те, когда он, совершенно самостоятельно, из благотворительных побуждений, организовал величайшие беспорядки в тюрьме для несовершеннолетних. И сегодня без его наставничества вряд ли к нам поступали бы новые заключенные. Великий человек, кумир тысячи уличных банд — нам его будет не хватать.
Хор возвысил свои голоса, и святой распев, растаяв под сводами купола, уплыл в небеса.
И еще один человек приблизился к кафедре. Почтительно поклонившись, он заговорил, глотая слезы:
— Много раз мне приходилось быть его тюремным психотерапевтом. Джимми Тейвилнасти был образцовым пациентом. Никогда я не встречал человека, так прекрасно поддающегося терапевтическому курсу по исправлению поведения. Он менялся в худшую сторону, пока, наконец, под моей заботливой опекой не стал самим воплощением американского преступного мира. — Голос его дрогнул от избытка чувств. — Он был Всеамериканским Парнем, ставшим наемным убийцей, которого мы ни когда не забудем.
Снова прокатилась волна хорового пения.
О, это было бесподобно!
Похороны продолжались. Восемь человек в черном понесли гроб. Это были сицилийцы. У всех восьмерых плащи оттопыривались в том месте, где обычно носят оружие. А затем я понял, почему мой экран казался мне темным. Все, включая Хеллера, носили массивные темные очки. Я еще раз прибавил четкости. До чего же угрюмый день! Угрюмый и дождливый!
Гроб пронесли сквозь арку пружинных выкидных ножей, устроенную двадцатью уличными бандитами. На кладбище всюду были венки, венки и букеты цветов. На огромном венке из лилий в форме подковы красовалось полотно с надписью: «Джимми — нашему корешу». Еще одно сооружение из цветов имело форму стилета. На его ленте было начертано: «Джимми от банды Фаустино Наркотичи».
Это сооружение рухнуло на землю и было затоптано торжественно ступающими ногами.
Пятеро хористок в траурных вдовьих платьях плакали у могилы, прижимая черные платки к губам.
Стала понятна причина ношения темных очков. Церемонию похорон снимали группы телевизионщиков, которые любезно согласились носить черные нарукавные повязки — их раздавал Член банды с пистолетом в руке. Большая извивающаяся процессия спускалась в склеп с надписью: «Семейный склеп Корлеоне».
Под его своды внесли гроб с телом Джимми. Рыдания усилились. Малышка провела пальцами по камню с надписью: «Святой Джо Корлеоне». У нее стали сдавать нервы. Хеллер отвел Малышку к лимузину, мягко оберегая от людей, пытающихся сочувственно прикоснуться к ее руке или поцеловать в щеку. Она горько плакала. Хеллер посадил Малышку сзади, сел сам и захлопнул дверцу. Она прильнула к нему.
— Я теряю моих мальчиков, — произнесла Малышка, всхлипывая.
Хеллер мягко похлопал ее по спине и дал ей новый платок. Малышка откинулась на спинку сиденья, слегка успокоенная. Телохранители вежливо оттесняли толпу от машины своими обрезами. Наконец лимузин тронулся с места.
Малышка все сжимала и разжимала пальцы. Автомобиль переезжал через мост, когда она произнесла, с трудом выдавливая слова:
— Джером, я слышала, что ты учишься ездить на гоночных машинах. Джером, обещай мне, умоляю тебя, обещай мне не подвергать себя никакой опасности.
Сначала казалось, что Хеллер не склонен отвечать, но затем он все же заговорил:
— Жизнь — вещь непредсказуемая, миссис Корлеоне. Я не могу этого обещать.
Она быстро на него взглянула и сказала:
— Хорошо. Тогда, если ты когда-нибудь встретишь этого мерзавца Сильву, обещай мне, что ты от него мокрого места не оставишь.
Хеллер отвечал, что так и будет. Но музыка все звучала у меня в голове, я все еще видел хористов, чувствовал торжественность латинского языка и трагичность обряда прощания. Я выключил экран. Музыка неотступно преследовала меня. Как она была прекрасна! Какие роскошные похороны!
В своем воображении я увидел Ютанк, коленопреклоненную у моей могилы, без цветов в руке. Она плакала, потому что была так жестока со мной. Чудесная картина! Я сам был готов расплакаться. С влажными глазами я устало ввалился к себе в спальню и рухнул на постель. И что-то ощутил под головой. Шов еще побаливал, но я не обращал на него внимания. Я еще не расстался с дивным зрелищем Ютанк, стоящей на коленях возле моей могилы.
Боль усиливалась, и я потер больное место — оно портило мне настроение. При этом что-то вылетело из-под моей руки, и на соседней подушке я увидел записку:
Это просто напоминание, что под лежачий камень вода не течет. Ломбар был уверен, что ты начнешь сачковать. Так что учти: не справишься с Хеллером, я по долгу службы расправлюсь с тобой.
Подписью служило изображение окровавленного кинжала. Ах вот что это: обещало сбыться то, что привиделось мне в воображении!
Немного погодя я сел на постели, все еще слыша прекрасную церковную музыку. Поднял записку: обратная сторона осталась чистой. Я нашел ручку и написал «Давай, действуй». Подписавшись, я оставил записку на подушке.
Мне показалось, что я все сделал правильно. Ютанк преклонит колена под дождем, ей будет горько. По крайней мере, мою могилу омоют ее драгоценные слезы.
Убедившись, что в карманах у меня нет оружия, я пошел по внутреннему дворику, где царил разгром. Ах, как это было похоже на мою разбитую жизнь! В ушах у меня продолжала звучать церковная музыка. Я надеялся, что в сумерках раздастся выстрел и окончит мою жизнь, продолжать которую больше не имело смысла.
Может, плача, Ютанк запоет печальные песни и поймет, что должна была обходиться со мной поласковее. Как прекрасно!
Ябродил всю ночь, и никто не застрелил меня. Наступил холодный рассвет, и я, разочарованный, вошел к себе в спальню.
Оставленная мной записка исчезла. Ловок тот, кому Ломбар поручил убить меня, но что мне было до того! Вконец измочаленный, я кое-как выкарабкался из своей одежды и залез в постель. Может, стоило еще надеяться? Может, я умру хотя бы во сне?
Уже далеко за поддень я проснулся и, к своему разочарованию, убедился, что еще живу. Немного раздраженный, я повернулся, собираясь выбраться из постели, и на другой подушке, в каких-то пяти дюймах от своего лица, увидел новую записку! «Уж не извинение ли это за то, что не прикончили меня прошлой ночью?» — подумал я.