ЮНОСТЬ

Самым любимым местом Олены была Девичья гора, утесом нависшая над Днепром. Сюда приходила она посумерничать, помечтать, здесь, возле пугливых осин, долгие часы перешептывалась с Григорием.

Сказание о Девичьей горе Олена услышала как-то перед сном от бабушки. Та знала бессчетное множество поверий и так интересно умела рассказывать их, что Олена огорчалась всякий раз, когда бабушка заканчивала:

– Вот те и сказка вся, а мне кринка молока…

О Девичьей горе бабушка поведала так: жил в стародавние времена на Щековице брат Кия – Щек с сестрой Лыбедью, тоненькой, молчаливой, бледноликой девушкой. И решил тот Щек насильно отдать Лыбедь замуж за старого богатого человека. А она, всегда такая тихая и покорная, не подчинилась на этот раз злой братовой воле, убежала от него, поселилась затворницей на горе. Все плакала, плакала… И от слез этих пошла река Лыбедь… Все печально вздыхала, и в полночь по сей день можно услышать на горе вздохи. И как бы ни было в Киеве безветренно – так что и листок на дереве не шелохнется, – а на Девичьей горе печально шелестит бессонная трава, будто тоже вздыхает и жалуется на неудачливую судьбу.

Олену растрогал этот рассказ, она поверила каждому слову его – полюбила Девичью гору…

Сейчас она сидела с Григорием на земле возле осин, глядела не отрываясь на солнечный закат. Может быть, от него янтарем отливали ее серые глаза, в самой глубине их дрожали сполохи.

Ватажились пролетные птицы. Ветерок рябил Днепр. Алели стволы сосен, дальние глубокие озера… За Оболонью желтовато-багряное небо прорезал синий полог тучи. Он делался все шире, опускался на землю, и в темнеющем небе сгущалась зубчатая стена бора, и тучи казались продолжением этого бора.

Григорий бездумно глядел вдаль. На нем полотняная, подпоясанная узким кожаным пояском косоворотка с деревянными пуговицами, на ногах – лыковые лапти.

– В дворцовый хоровод меня берут, – тихо, задумчиво сказала Олена.

Григорий с тревогой повернулся к ней.

– Не ведаю – к добру ли? Матушке боязно, а батя говорит: «Ничего с ней не станется – мы рядом. А польза семье от того великая. Не век же горе мыкать».

Сказала так, что не понять, согласна ли с отцом или сама страшится. Прикоснулась тонкими, чуткими пальцами к косе, оплетенной лентой.

– Завтра в горнице поселюсь… Попрошусь, чтобы с Ксаной…

Подружка Ксана тоже была в хороводе.

На ближнем пригорке одинокими монахами темнели тополя. От них, словно вприпрыжку, сбегала вереница молоденьких ярко-желтых кленов.

– Да и я рядом! – не глядя на Олену, баском сказал Григорий и с ожесточением вырвал из земли клок травы.

Олена ласково улыбнулась – так взрослый улыбается ребенку:

– И то я помню.

Синевато-серый простор Днепра все силился слиться с почти таким же небом и не мог: то мешали еще темные стены лесов, то оранжевая полоса. Она стала желтоватой, потом серой и долго держалась на небе.

Словно сбрасывая с себя тяжесть, Олена качнула головой, провела маленькой ладонью по лицу Григория, снизу вверх, задевая нос, крикнула звонко:

– Ну-ка, лови, защитник!

И стремительно побежала вниз.

Григорий ужо знал эту быструю смену настроений у Олены и, обрадовавшись, что тревожная задумчивость ее исчезла, ринулся вслед напрямик через кусты, оцарапывая лицо ветками деревьев.

Олена бежала легко, бесшумно, почти не касаясь ногами земли.

Он нагнал ее у самой подошвы горы, притянул к себе. Олена отстранилась, сказала с укором:

– Ну почто ты, Гриня, обижать меня вздумал?

Григорий, как всегда, смирился. Чтобы скрыть неловкость и даже возникшую невольно обиду, стал оживленно рассказывать, как по сей день мать оплакивает его, что пошел в учение, по утрам причитает над ним, как над покойником. А потом, уже и вовсе придя в себя от смущения, спросил, хитро поглядывая на Олену смеющимися глазами:

– Отгадай, что такое: в воде растет, а воды боится? – И довольный, что она не может ответить, воскликнул торжествующе: – Соль!

Олена же, видя, что обида прошла, спросила шаловливо:

– А вам в училищной избе не рек Петух ученый, отколь мухи взялись на свете?

Григорий с важным видом поддержал и эту игру:

– А как же, рек! Черт волку ногу строгал, и от стружек поделались оводы, мухи да комары…

Они шли улицей Подола. Веяло от Днепра осенней прохладой. Казалось, чья-то рука сдвинула на небе заслонку, укрыла ненадолго месяц, и стало темно. Олена зашептала таинственно:

– А ведаешь, Гриня, если ночью подкрасться к гнезду дятла, ухо приторкнуть, так он стонет, стонет? Устал за день…

Григорий захохотал, представив эти тяжкие стопы работяги-дятла. Ну какая хорошая Олена! Не сердится на него, Григория, и между ними опять мир да согласие, и они будут дружить еще крепче прежнего.

ФРОЛ ЧЕРНЫЙ

В апрельскую Марью, когда над Днепром нависли тучи, набухшие весенним дождем, и оголенные деревья покорно зябли в половодье, учеников отпустили на неделю по избам.

К исходу недели Григорий, возвратясь как-то с улицы домой, застал отца сидящим возле окна: он заканчивал чеканку серебряной чаши – потиры для Десятинной церкви.

Отца Григорий любил немного жалостливой и скрытной любовью. Был Фрол в трезвости тих, неразговорчив, покорен жене, со всем словно бы смирившийся, положивший на себя и свою судьбу крест. В редкие же часы охмеления становился говорливым, задиристым, с вызовом глядел на высокую, сильную жену свою Ефросинью – посмеет ли в чем перечить ему?

Сейчас, склонив над чашей серебристую с чернью бороду, отец наносил последние метины. Он был весь поглощен этим занятием, и его лицо, разогретое внутренним волнением, было особенно привлекательным.

Чашу украсил отец щитками с изображением Иоанна Предтечи, Иоанна Златоуста, лики их сделал округлыми, волосы кудрявыми. Один из Иоаннов походил на дружка Григория – Федьку Хилкова, что частенько захаживал к ним и жил здесь же, неподалеку, на Подоле. Даже нос у Иоанна, как у Хилкова, был крючковатым.

«Да ведь это вточь Федька», – чуть не вырвалось у Григория, но он вовремя смолчал, не то обидел бы отца подобным сравнением.

Отец, любовно оглаживая свою работу темными, словно просмоленными пальцами, сказал:

– Надо бы, Гриша, поверх щитков надпись вырезать: «Пиите от нея вси». Сможешь?

У Григория радостно вспыхнули глаза:

– Спробую…

Не впервой отец доверял ему такие надписи, и, гордясь, ставил он их на дискосах, лампадах в виде рыбы или турьего рога, на дарохранильницах с серебряными голубками…

В избе было тихо. Кряхтел на завалинке столетний дед Ждан. По волчьей шкуре на глиняном полу ползал малый братишка Григория – Савка. Мать в ожидании гостей сильными руками перекатила в угол бочонок с пивом-аловиной. Потом, придвинув к Григорию миску с размоченными в воде и политыми конопляным маслом корками, спросила заботливо:

– Проголодался?

Григорий, предвкушая работу, порученную отцом, торопливо съел миску тюри.

Через час стали собираться гости.

Первыми протопали по глиняным ступеням братья-кузнецы Маркел и Богдан Верзиловы, силачи, одной рукой соединяющие концы подковы. Маркел еще с лестницы прогрохотал:

– Поклон соседям от батько Днепро!

За ними явился щуплый, длиннорукий камнетес Василий Мыльной. Дед Ждан слез с завалинки, уставившись на Маркела живыми, хитрыми глазами, сообщил доверительно:

– А у меня, Маркеша, возраст вновь младенческой – зубы выпадают!

Приоткрыл рот, еще полный зубов.

Григорий, сидя на отцовском месте, возле окна, прыснул, пригибаясь к потире. Хорошо, не сказал еще, что ему «сорок пять лет, если ночей и праздников не считать».

Вот деда Григорий любил открытой, веселой любовью. Был он на весь Подол самым большим знатоком трав и охотно показывал их внуку.

– Глянь, Гриня, – говорил он ему, – это трава зелезека… Растет по пригоркам, верхним концом к земле клонится, скот от падежа спасает… А это перунья голова: на рану положишь – заживет в третий день…