Габор фон Васари

Montpi

Первая глава

Отель «Ривьера» расположен на улице Сен-Жакоб.

Улица Сен-Жакоб – всего-навсего жалкий переулок. А отель «Ривьера» – убогая гостиница. И все это – правда.

На улице Сен-Жакоб есть дома причудливые с виду. Один скривился, словно собирался чихнуть, да в этот момент его хватил удар. Другой, будто старик-нищий, прижался к черным балкам, чтобы не сползти вниз.

Эта часть улицы полна продовольственных магазинов, лавочек с фиксированными ценами и ресторанчиков, а узкие тротуары вдоль домов усеяны отбросами – листьями салата, банановой кожурой, гнилыми фруктами и обрывками газет. С трудом верится, что всего в нескольких шагах отсюда сверкает бульвар Сен-Мишель, а чуть дальше вверх, рукой подать, высится Пантеон, где спят вечным сном те, кого нарекли Бессмертными.

За воротами отеля «Ривьера» вас встречает длинный, глухой и мрачный коридор, напоминающий катакомбу. В конце его – ветхая деревянная лестница, ведущая на этажи и в гостиничное бюро. Оттуда, сквозь грязное окно конторки, каждого вновь прибывшего встречает испытующе-подозрительный взгляд. Взгляд Мушиноглазого.

Неопрятный и лысый владелец отеля, сидящий в затхлой и скупо освещенной конторке, своими глазами навыкате напоминает огромную муху. Кошмарный сон этот Мушиноглазый!

В отеле «Ривьера» четыре этажа, и у каждого свой собственный запах. Я думаю, будет лучше, если мы обратимся к запахам, вместо того чтобы описывать обитателей. Рисовать характеры проживающих нет смысла, прежде всего потому, что у них нет характера, да и на глаза они попадаются очень редко, в то время как запахи на этажах постоянны и характеризуют эту гостиницу лучше, чем что-либо другое.

На первом этаже несет сыром. Источником запаха является вдова почившего в Бозе торговца сыром, пребывающая в глубоком трауре. Второй этаж пропах рыбой. Это поразительно, ибо среди постояльцев нет ни одного рыбака, а ближайший морской берег находится в трех часах езды на поезде. Третий этаж отдает преимущественно мышами. Причина мышиного запаха – восьмидесятидвухлетняя женщина, выказавшая удивительные способности: уже на следующий день после своего въезда в отель она почти полностью вытеснила господствовавший до того запах квашеной капусты. Старуха редко показывается на людях, но, если уж она покидает свое убежище, даже легкого принюхивания в воздухе достаточно, чтобы получить информацию, в какую сторону она направилась. Волны запаха, сопровождающие старую женщину, подобны тем, что возникают вокруг больших океанских лайнеров, разрезающих спокойную воду, – их можно даже увидеть. Примечательностью четвертого этажа является смесь, этакий коктейль запахов. Бывают дни, когда здесь разит жженой известью с небольшой примесью земли, в другой раз запах напоминает, скорее, аромат высыхающей одежды, слегка пропитанной скипидаром. К сожалению, я живу на четвертом этаже, в большой клетке, которую называют комнатой.

Если у дверей отеля «Ривьера» еще и можно было бы говорить об относительной элегантности – говорить так, разумеется, нельзя, – то, добравшись до четвертого этажа, не обнаружишь от нее и малейшего следа. Привлекательность этажей с каждой ступенью улетучивается, а после четвертого пятый уже просто невозможно себе представить.

Моя комната, имеющая три шага в ширину и пять шагов в длину, обставлена лишь самой необходимой, к тому же расшатанной мебелью, зато в ней есть камин. Камин – это весьма возвышенный предмет обстановки; в своих письмах я постоянно напоминаю: «Это письмо я пишу, сидя перед камином…»

На мерзких обоях когда-то цвели пышно-красные розы, но благотворная рука грязи давно стерла буйные краски. Вдобавок кое-где обои порваны и свисают вниз длинными лохмотьями. Над самым окном два таких больших языка соприкасаются, образуя балдахин, который при малейшем дуновении ветерка с улицы издает шелестящий звук.

После того как со временем интерьер приедается, взор устремляется к окну и через него во двор. А там тянутся к небу покрытые сажей стволы деревьев. Они связаны меж собой толстыми веревками, на которых вечно сушится белье. Жена Мушиноглазого – особа, ничуть не страдающая от отсутствия хотя бы отдаленных признаков красоты, – вывешивает здесь для просушки собственноручно выстиранные гостиничные простыни и полотенца. С этими белыми пятнами двор выглядит как покойницкая с накрытыми от случайных взоров трупами.

В конце двора есть небольшое здание, в котором всего две комнаты. Оно тоже относится к отелю. В одной из комнат проживает негр, который каждый вечер, вернувшись с работы, громко распевает в открытое окно ужасные африканские песни и временами без всякой причины так мучительно взвизгивает, будто только что получил пинка. Вторую комнату занимает чиновник, который ходит в контору в неизменном черном сюртуке, а по дороге туда и обратно все время сплевывает (служащий магистрата).

Если посмотреть поверх нашего двора, можно увидеть ближайших соседей. Посреди двора, расположенного напротив, к примеру, находится столярная мастерская. Слева я вижу верхушки деревьев в саду пансиона для девушек, справа – брандмауэр соседнего дома. Два окна этого дома смотрят прямо на меня. Перед одним из них висит клетка с грязно-серой канарейкой. Это создание каждую минуту издает громкий и отчаянный писк, похожий на свисток далекого локомотива, который никогда не придет. Временами в птичьем окне появляется беззубая старуха, которая все время что-то жует, она напоминает мне корову, постоянно пережевывающую свою жвачку. В другом окне костлявая женщина каждый день перед обедом смешивает салат, а после полудня высовывается лысый мужчина в одном жилете, с погасшим окурком сигареты во рту и разглядывает небо. Это, вероятно, муж и жена, потому что они почти не разговаривают друг с другом. Женщина готовит салат только до полудня, мужчина рассматривает небо только после полудня.

В пансионе живут молодые девушки. Они редко появляются в том углу сада, который доступен моему взору. Но и тогда я вижу сквозь листву лишь светлые пятна их платьев. Зато отчетливо различаю веселый смех и громко произнесенные слова.

Колокол пансиона звучит с равными промежутками. Звонят к началу занятий в классах, к переменам и перед приглашением в столовую. Эти три различных по значению сигнала колокола напоминают мне о трех вещах: об одиночестве, о бренности сущего и о еде. Последнее напоминание, без сомнения, самое неприятное и в то же время самое ненужное.

После перемены девушки уходят в лицей на занятия, и площадки, где они резвятся, сразу становятся тихими, как церковные дворы.

Временами сюда сквозь шум бурлящей снаружи жизни прорываются удары колокола церкви Сен-Жак-дю-От-Па, чтобы утешить меня, заживо погребенного под дымоходами.

После полудня старая женщина с канарейкой садится у окна и что-то шьет. В прямоугольнике окна я вижу только ее руку, которая то подымается, то опускается. Эта рука как маятник часов, неутомимо раскачивающийся и напоминающий о быстротечном времени.

После десяти часов ворота дома заперты. Кто хочет войти – звонит, а желающий выйти кричит портье внутрь дома:

– Шнур, будьте добры.

Шнур висит непосредственно рядом с постелью портье, ему достаточно лишь протянуть руку. Вознаграждение за отпирание ворот в неурочное время здесь не принято. Вечерами, когда я, чужестранец, слышу это «шнур, пожалуйста», у меня возникает ощущение, будто кто-то требует веревку, чтобы повеситься.

Так в однотонной размеренности проходят дни. В соседнем дворе раз в неделю отлавливают крыс, здесь, у нас, раз в месяц нужно платить за проживание. Это единственные события.

Если я высунусь из окна подальше, мне видно даже, как точно подо мной, в окне второго этажа, сушатся трусики с кружевами. Стоит лишь выглянуть солнцу, как в этом окне тут же сохнут дамские штанишки.

Такова жизнь.

Кусок неба завершает общую картину. Грязное, серое, усталое пятно, с романтической безнадежностью распростершееся над крышами и каминами.