Устинова на почте.

"Мы живем одной жизнью, грезим о другой, и та, о которой мы грезим, истинна..."

Музыкальная шкатулка
А тонкая материя — твоя-моя душа?
Как будто бы мистерия, но очень хороша.
То нитку драгоценную меняю на брехню,
А то неполноценною сама себя дразню.
 
А длинная история — твоя-моя любовь?
Как будто бы теория, но будоражит кровь.
Рыдания, страдания и прочий старый хлам
 
Семейное предание расставит по углам.
 
На грани закипания наш чайник дорогой.
Распалася компания — не надобно другой.
В конце знакомой улочки — калитка да крючок.
И лишь на дне шкатулочки — шагреневый клочок.

"... почему все должны быть такими одинокими? почему это необходимо - быть такими одинокими? сколько людей живет в этом мире? каждый из нас что-то жадно ищет в другом человеке и все равно мы остаемся такими же бесконечно далекими, оторванными друг от друга. почему так должно быть? ради чего?..."
 
Мой любимый SPUTNIK. Мураками

C’est drôle, se dit Philippe, on peut vivre côte à côte et ne presque rien savoir de l’autre. Se perdre de vue en se parlant chaque jour.
 
les écureuils qui sont tristes

Вера отлична от доказательства. Оно - от человека, она же - дар божий. Сердце чувствует бога, а  не разум. Вот что такое вера. Бог, воспринимаемый не разумом, но сердцем...
 
Говоря о своей вере, современный человек должен быть точен. Если меня спрашивают: "есть ли Бог?" я отвечаю: "не знаю..." Однако, я добавляю: "я верю, что - да"...
 
То что я знаю, не есть то, во что я верю, а то, во что я верю, никогда  не станет тем, что я знаю...
 
Перед вопросом о существовании Бога честные люди делятся на три типа: верующий говорит: "я не знаю, но верю, что - да"; атеист: "я не знаю, но верю, что - нет"; равнодушный: "я не знаю и мне - плевать". Лукавство начинается, когда человек утверждает "я знаю"...
 
Эрик-Эмманюэль Шмитт. Ночь огня

Он проверял свои воспоминания, которые, как полагал прежде, носил в себе разложенными по порядку, и делал при этом удивительные и огорчающие открытия. Запас воспоминаний был у него много меньше, чем он думал. Целые годы отсутствовали и лежали пустыми, как незаполненные страницы, когда он возвращался к ним мыслью.
...
С болью и все возрастающей печалью смотрел несчастный назад, на свою жизнь, почти улетучивающуюся и пустую, не принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую к нему отношения, как нечто выученное когда-то наизусть, а теперь с трудом собираемое по бессмысленным кусочкам. Он начал писать в намерении записать год за годом важнейшее из пережитого, чтобы впредь твердо удерживать его в руках. Но где было самое важное из пережитого? Не то ли, что он стал профессором? Или когда-то был доктором, а до того школьником, потом студентом? Или что ему некогда, в давно исчезнувшие времена, нравилась месяц или два эта девушка? В ужасе поднял Ансельм глаза: так это и была жизнь? Это было все? И он ударил себя по лбу и оглушительно рассмеялся.
 
Герман Гессе. Ирис

И все же истинная трагедия Фауста заключается не в том, что он продал душу дьяволу. Настоящая трагедия в том, что нет никакого дьявола, чтобы купить вашу душу.
 
Ромен Гари  Обещание на рассвете  

Elle pleura. Elle pleura de tristesse de ne pas être une femme qu’on attire à soi dans le noir. Elle pleura de déception. Elle pleura de fatigue. Elle pleura en silence, elle pleura toute droite sans que son corps tremble. Elle s’étonna de pleurer si dignement, attrapant du bout de la langue l’eau qui coulait sur ses joues, la goûtant comme un grand cru salé, comme l’eau qui coulait sur l’écran, qui allait emporter la maison des fermiers, qui emportait l’ancienne Joséphine, celle qui n’aurait jamais imaginé pleurer à côté d’un autre garçon qu’Antoine dans le noir d’un cinéma. Elle lui disait adieu ; elle pleurait de lui dire adieu. Cette Joséphine sage, raisonnable, douce, qui s’était mariée en blanc, avait élevé ses deux enfants, tâchait de faire de son mieux, toujours juste, toujours raisonnable. Elle s’effaçait devant la nouvelle. Celle qui écrivait un livre, allait au cinéma avec un garçon et attendait qu’il l’embrasse ! Elle ne savait plus si elle devait rire ou pleurer.
 
Ils marchèrent dans les rues de Paris. Elle regardait les vieux immeubles, les portes cochères majestueuses, les arbres centenaires, les lumières des cafés, les gens qui entraient et sortaient, l’énergie des gens qui se bousculaient, s’apostrophaient, riaient. Les nerfs de la vie nocturne. Antoine revenait en surimpression. Ils avaient si longtemps rêvé de venir vivre à Paris ; leurs rêves semblaient reculer toujours et toujours, comme un leurre. Il y avait dans tous ces gens qu’elle croisait une envie de vivre, de faire la fête, de tomber amoureux qui la poussait à entrer dans la danse. Elle, la nouvelle Joséphine. Aurait-elle assez d’énergie pour tendre la main ou se contenterait-elle de rester là, au bord de la danse, comme une enfant qui a peur de rentrer dans la mer ?
 
les yeux jaunes des crocodiles

Ну почему? Я не инвалид, не урод. Почему же я не живу, не танцую, не экспериментирую с новыми блюдами, не выращиваю экзотические цветы на подоконнике, не знакомлюсь на улице?
 
Януш Вишневский. Любовь и другие диссонансы.