Я вливал в себя мутное пойло точно воду, не чувствуя вкуса — и не хмелел. Совсем.

— Куда теперь подашься? — поинтересовалась бабка.

Я безразлично пожал плечами. Какая теперь разница — куда?

— А поживи пока у меня. Муж вернется, все вместе и уйдем.

— Поживу.

Да что же это такое — никак хмель не берет! Упиться бы вдрызг, упасть и не думать…

А бабка никак не отставала, видать, намолчалась в одиночестве:

— Упырь-то сперва чуть не каждую ночь убивал, потом пореже стало. А теперь по округе бродит, сюда не заглядывает — все равно никого нет. Я в прошлом месяце на ярмарку ходила — хоть на людей посмотреть, а то и вовсе забыла, как живой человек выглядит. Поговаривают, раз в неделю, а порой и пореже люди в округе пропадают. Привыкли.

— Привыкли… — тупо повторил я. — Рина, видать, окончательно из ума выжила. Придумать тоже — упырь какой-то. Небось, после того, как чужаки в деревне погуляли, кто жив остался, собрались и ушли с проклятого места.

Я медленно выбрался из-за стола. О, а ноги-то уже не слишком держат. Хотя голова ясная. Как глупо — лучше бы наоборот.

— Ты куда на ночь глядя? Не ровен час вернется упырь — сожрет.

— До ветру. Сожрет так сожрет. Будет потом похмельем маяться.

Я долго стоял, опираясь на шатающийся под моим весом штакетник. Сумерки потихоньку угасали, ветер нес прохладную свежесть. А в лесу, как на грех, разорались соловьи. Я стиснул зубы. Пойти, найти и бошки посворачивать тварям. Да, так и сделаю — не будут душу рвать.

Улица изредка порывалась взбрыкнуть, но с этим я справился быстро. А вот с тем, что ноги вместо леса понесли домой… Полдороги я уговаривал себя, что там нечего делать. Хватит, насмотрелся утром. Вторую половину пути просто твердил, как заклинание «ну только загляну и уйду».

Пыльно, пусто и темно. Зачем я сюда притащился? Да еще внутрь полез. В лунном свете дом казался не просто мертвым — призрачным. Я опустился на лавку, устало прикрыв глаза — похоже, самогон все-таки начинал действовать, только вместо обычной хмельной бравады наваливалась тягучее равнодушие. Свихнулся? Значит, свихнулся. Какая теперь разница. Будем вместе с бабой Риной ждать. Она — давно покойного мужа, я — мертвую жену. Славно.

Дверь в очередной раз скрипнула и вместо того, чтобы хлопнуть, мягко притворилась. Сквозь закрытые веки пробился теплый свет. Я открыл глаза, да так и замер, окончательно перестав соображать.

Все изменилось. Вместо выбитых ставен на окнах белели занавески. Горел огонь в светце. А у двери стояла…

— Ида? — я блаженно улыбнулся. — А мне сказали, что ты умерла. Странно, правда?

Она рассмеялась:

— Глупый. Как я могла умереть не дождавшись тебя?

Сон? Бред? Да какая, к демонам, разница! Я устал, до смерти устал искать реальность. Упасть в безумие, как в мягкую постель после долгой дороги — и уже неважно, каким будет завтра.

— Иди сюда.

Жадные, настойчивые губы. Прохладный бархат кожи. Разметавшиеся по подушке кудри. Моя Ида. Моя.

Уже засыпая, зарылся лицом в шелковистые волосы:

— Ида…

— М-м-м?

— Не уходи.

Проснулся я резко, как от толчка. Луна в пустом окне. Тихо. Никого.

Медленно оделся. Вот, значит, как сходят с ума. Отстраненно подумал, что бабка там, наверное, волнуется. Пойду к ней, вроде самогон еще оставался.

Небо у горизонта потихоньку светлело. Было невероятно, неестественно тихо — даже цикад не слышно. Даже проклятущие соловьи заткнулись. Безразличие сменилось настороженностью, каким-то смутным неприятным ощущением. Я прибавил шагу. Толкнул калитку.

Дверь была нараспашку. Посреди серебристого прямоугольника лунного света лежала бесформенная куча тряпья. Рядом, присев на колени, склонилась фигурка в светлом платье.

— Эрин? — Ида поднялась мне навстречу.

— Что ты тут делаешь?

— Не знаю…, - растерянно прошептала она. — Эрин, мне страшно.

Ида прижалась ко мне, спрятав лицо на груди. А я не мог отвести взгляда от бесформенной груды на полу, вокруг которой медленно расплывалось черное маслянистое пятно. Неужели про упыря — правда? Да нет, быть не может, грабитель какой залетный, наверное. Прости, баба Рина. Сейчас жену домой отведу — как ее только сюда занесло? И вернусь, похороню хоть, если уж больше ничего сделать не смог.

— Не бойся. — Я легко коснулся ее губ. И застыл, ощутив солоноватый привкус. Сердце ухнуло куда-то вниз. Я попятился, машинально утирая рот рукавом.

Неужели правда?

«Разве я могла умереть, не дождавшись тебя?»

Моя жена. Моя Ида. Нежить.

— Эрин, что случилось? — на ее лице было лишь недоумение. — Что с тобой?

Неправда. Просто я окончательно сошел с ума. Неправда!!!

Она вдруг замерла, точно к чему-то прислушиваясь, а потом резко бросилась вперед, мимо меня, на улицу. Почти неслышные исчезающие шаги — и тишина.

Я сел прямо на пол — ноги не держали. Долго сидел так, тупо глядя перед собой. Значит, я все-таки не безумен, и Ида была. И безумная бабка ничего не придумала.

Лучше бы я и впрямь свихнулся.

Я натаскал воды из колодца, обмыл тело. Лицо у старухи было спокойное-спокойное, рядом с этим лицом разорванная шея смотрелась дико. Поймав себя на этой мысли, я рассмеялся — смерть всегда выглядит дико. Нашел для покойницы чистую одежду. Долго возился, отдирая доски пола, сколачивая из них домовину — в единственном сундуке оказались инструменты давно почившего мужа. Волоком дотащил гроб до погоста, вырыл могилу. Прочитал молитву над свежим холмиком — слова казались пустыми, никчемными. Если есть небеса — значит, Рина уже встретила там свою семью. Какой еще рай нужен?

Вернувшись в бабкин дом, шарахнул об угол бутыль с остатками самогона, и пошел в лес.

Я сидел дома на рассохшемся ложе и ждал. К вечеру набежали тучи — наверное, дождь будет — и когда сумерки угасли, не стало видно ни зги. Лишь смутные силуэты окон. Почему-то я был уверен, что Ида придет. И твердо знал, что мне она не сделает ничего — и от этого знания задуманное становилось совсем уж мерзким.

Я снова пропустил ее появление. Казалось, моргнул лишь на миг — и вспыхнул огоньком светец, затрепетали на сквозняке оконные занавески, а подо мной оказалась разобранная постель. Ида присела рядом, потянулась к моим губам. Я чуть отодвинулся. Странно, но не было ни страха, ни отвращения — после прошлой ночи внутри поселилась пустота. А еще была жалость — острая, невозможная жалость.