– Я не сомневаюсь, – кивнул головой доктор. – только знаю, что женщины больше всего ценят…

Не успел он закончить свою мысль, как в кабинет вбежал доктор Ванг и воскликнул:

– Потрясающе! Удалось! Будет жить!

С энтузиазмом он начал рассказывать о ходе операции, во время которой ассистировал профессору.

– Только наш профессор мог отважиться на такое!.. Показал, на что способен, – с гордостью заметила панна Яновичувна.

– Ну, не будем преувеличивать, – продолжал доктор Добранецкий. – Мои пациенты не всегда лорды и миллионеры, может быть, им не всегда по шестьдесят, но история знает целый ряд успешно проведенных операций на сердце, в том числе и история нашей медицины. Варшавский хирург доктор Краевский именно после такой операции приобрел всемирную известность. Это было тридцать лет назад!

В кабинете собрались врачи из персонала клиники, и когда, спустя несколько минут, появился профессор, на него обрушился поток поздравлений.

Он слушал их, и на его раскрасневшемся, с крупными чертами, лице светилась добрая улыбка. Профессор украдкой посматривал на часы. Однако прошло не менее 20 минут, прежде чем он оказался внизу в своем большом черном автомобиле.

– Домой, – бросил он шоферу, поудобнее устраиваясь на сиденье.

Усталость быстро проходила. Он чувствовал себя здоровым и полным сил. И, хотя из-за полноты Вильчур выглядел гораздо старше своих 43 лет. чувствовал он себя моложе своего возраста, а временами казался просто мальчишкой, особенно когда кувыркался на ковре с маленькой Мариолой или играл с ней в прятки. При этом он не только забавлял дочурку, но и сам получал удовольствие от игры с ней.

Беата не понимала его, и, когда присматривалась к нему в такие минуты, в ее глазах можно было увидеть что-то вроде замешательства и страха.

– Рафал, – говорила она, – если бы тебя кто-нибудь увидел сейчас!

– Возможно, тогда мне предложили бы место воспитательницы детского сада, – отвечал он с улыбкой.

Признаться, в такие минуты ему становилось обидно. Беата, несомненно, была самой лучшей женой в мире и, конечно, любила его. Но почему она относилась к нему с ненужным почтением, даже с поклонением? В ее заботе и бережном отношении было что-то церемонное. В первые годы их жизни ему казалось, что Беата боится его, и он делал все, чтобы помочь ей справиться с этим чувством. Рассказывал ей самые смешные случаи о себе, исповедовался в ошибках, студенческих похождениях, старался вытеснить из ее милой головки даже самую мысль о том, что они не совсем равны. Наоборот, он на каждом шагу подчеркивал, что живет только для нее, работает для нее, что только она составляет его счастье. И это было действительно так.

Он безумно любил Беату и знал, что она отвечает ему тем же, хотя ее любовь проявлялась не столь откровенно. Беата была деликатной и нежной, как цветок. Она всегда встречала мужа милой улыбкой и добрым словом. И, если бы иногда Вильчур не видел ее раскрепощенной, заливающейся громким радостным смехом, веселой и кокетливой в окружении молодежи, ему бы казалось, что она и не может быть другой. Профессор старался доказать ей, что он не меньше, чем молодежь, способен на беззаботные развлечения. Но все его усилия были напрасны. Наконец, со временем он смирился со своим положением и считал, что не имеет права желать еще большего счастья.

И вот наступила восьмая годовщина их совместной жизни, ни разу не омраченной даже самой незначительной ссорой, мелочным спором или же тенью неуважения. Они познали бесконечно долгие минуты счастья, нежности и признаний…

Признания… Собственно, только он рассказывал Беате о своих чувствах, мыслях и планах… Беата либо не умела раскрывать свою душу, либо ее внутренний мир был слишком узким, слишком простым… Может быть, чересчур – Вильчур осуждал себя за это определение, – чересчур примитивным… Он считал, что это оскорбительно для Беаты, что он унижает ее, думая так. Однако такие мысли наполняли его сердце еще большей заботой и нежностью.

– Я оглушаю ее, ошеломляю собой, – говорил он себе. – Она такая интеллигентная и хрупкая. Отсюда впечатлительность и боязнь, как бы я не подумал, что ее дела мелкие, повседневные и не заслуживающие внимания.

Придя к такому выводу, он всегда старался показать, как важно и значительно все то, чем она занимается. Он с большим вниманием вникал во все домашние мелочи, интересовался нарядами Беаты, духами, одобрял все ее планы встреч с друзьями. Обо всем, что касалось устройства детской комнаты, Вильчур рассуждал так серьезно, точно речь шла об очень важной научной проблеме.

И это действительно, было для него очень важно, ибо он верил, что счастье нужно сохранять с особой заботой. Те немногие, оторванные от работы часы, которые профессор уделял Беате, он старался наполнить любовью и теплом.

Автомобиль остановился возле красивой виллы с фасадом из белого камня, несомненно, самой красивой на всей Аллее Сириней и одной из наиболее элегантных в Варшаве.

Профессор Вильчур выскочил из машины, взял у шофера коробку с шубой и быстро пошел к дому. Входную дверь он открыл своим ключом и постарался закрыть ее за собой, как можно тише. Он хотел сделать Беате сюрприз, который задумал еще час назад, когда, склонившись над вскрытой грудной клеткой пациента, наблюдал за сложным переплетением аорт и вен.

Однако в холле профессор увидел Бронислава и старую домработницу Михалову. Видимо, Беата обиделась на него за опоздание. Это можно было прочесть на их вытянутых, напряженных лицах. Они ждали его. Это не входило в планы профессора, и он движением руки велел им выйти.

Несмотря на это, Бронислав попытался обратиться к нему:

– Пан профессор…

– Тсс!.. – прервал его Вильчур и, нахмурив брови, добавил шепотом:

– Возьми пальто!

Слуга снова хотел что-то сказать, но только пожевал губами и помог профессору раздеться.

Вильчур быстро открыл коробку, вынул прекрасную шубку из черного блестящего меха, накинул ее себе на плечи, а на голову залихватски надел шапочку с двумя кокетливо свисающими хвостиками. Руки он вложил в муфту и с радостной улыбкой посмотрел в зеркало – выглядел чертовски смешно.

Он бросил взгляд на слуг, чтобы проверить впечатление, но в их взглядах было только замешательство и осуждение.

– Глупцы, – подумал профессор.

– Пан профессор… – снова начал Бронислав, а Михалова стала переминаться с ноги на ногу.

– Да замолчите же вы, в конце концов, – прошептал профессор и, отстранив их, открыл дверь в гостиную.

Он надеялся застать Беату с дочуркой в розовой комнате или в будуаре.

Он прошел в спальню, будуар, детскую. Их нигде не было. Вильчур вернулся и заглянул в кабинет. Там тоже было пусто. В столовой, на украшенном цветами столе, сверкающем позолотой фарфора и хрусталя, стояли два прибора: Мариола и мисс Толерид пообедали раньше. В открытых дверях буфетной стояла горничная. Лицо ее было заплакано, а глаза распухли от слез.

– Где пани? – спросил он обеспокоенно.

Вместо ответа профессор услышал рыдания.

– Что это значит? Что случилось?! – уже не пытаясь сдерживаться, крикнул он.

Предчувствие какой-то беды сдавило ему горло.

Служанки и Бронислав тихо вошли в столовую и молчаливо остановились у стены. Окинув их испепеляющим взглядом, профессор в отчаянии крикнул:

– Где пани?!

Неожиданно его взгляд остановился на столе. Возле его прибора лежало письмо: бледно-голубой конверт с серебристыми краями.

Сердце судорожно сжалось, голова закружилась. Он протянул руку и взял конверт, который показался ему холодным и мертвым. Вильчур с минуту нерешительно держал его в руках. На конверте, адресованном ему, он узнал угловатый, крупный почерк Беаты.

Наконец, дрожащими от волнения пальцами, он вскрыл письмо и начал читать:

«Дорогой Рафал! Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что ухожу…»

Слова дрожали и сливались в одно целое. Он задыхался, лоб покрылся испариной.

– Где она?! – крикнул он, задыхаясь. – Где она?!!