Николай Алексеевич Голуб, Александр Соколов

Пацифист. Берта

ПАЦИФИСТ

1

Ложатся краски на туго натянутый холст, и невозможно понять, почему именно здесь легла яркая киноварь, рядом с кобальтом, но глаз видит, что она на месте, в самом центре зарождающейся на холсте жизни, а дальше по спирали - мощный мазок движения, но… нет больше смысла развивать действо. Глаз не может оторваться от красного пятна в центре холста, будто это сигнал какой. А что, собственно, случилось? Почему так неспокойно на душе?

Женя вспомнил. Утром пришла бабушка-почтальон и вручила бумагу из военкомата. Заставила расписаться в получении, и он покорно расписался, измазав тетрадку грязными, в краске, пальцами. Бросил куда-то на полку книжного шкафа бумагу, не читая. И вот теперь вспыхнул неожиданно красный цвет…

Нельзя сказать, что Миляев никогда не думал об этом. Знал, что рано или поздно это произойдет. Но он просто был убежден, что к нему это не имеет ни малейшего отношения, он не создан для этого. Какая может быть служба? Кому? Зачем? Его призвание в другом, для него мир - это спектр различных цветов, расположенных в живописном беспорядке. А войны, армии, Наполеоны, победы и поражения - ведь это парадоксы жизни, гримасы здравого смысла, это нонсенс цивилизации!

Тем не менее заноза вошла под кожу, ноет, не дает забыть, и уже никаких мыслей о великом, о вечном.

Когда учился в художественном училище и после того как бросил, приходили какие-то повестки из военкомата, но не категоричные - то ли по учету призывников, то ли еще по каким надобностям, и он никуда не ходил. Срывался за город писать этюды.

Отец был недоволен такой гражданской пассивностью сына. Еще бы, сам он, можно сказать, государственный деятель, должностное лицо, дипломат в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посла, хотя и не послом работает, а заведующим отделом МИД. Видный китаист, синолог, его знают на самом-самом верху, он встречался и работал с самыми-самыми мира сего. Благодаря ему Женя не знал родины, он не знал того места, где пуповина его зарыта, потому как родился в Шанхае (отец работал в генконсульстве), в школу пошел в Бирме, в Рангуне, а заканчивал учебу -снова в Китае, в посольской школе в Пекине. За свою короткую жизнь Женя вместе с отцом Виталием Андреевичем исколесил почти всю юго-восточную Азию, от Индонезии до Индии, купался только в бассейнах, питался только изысканной восточной пищей и был обласкан постоянным вниманием мамы Изольды Яковлевны, которая всю жизнь свою положила на алтарь служению единственному чаду.

К великому огорчению Виталия Андреевича, сын категорически отказался поступать в институт международных отношений, хотя английским владел достаточно хорошо. Многоцветье прожитой жизни, яркий колорит восточных стран затмевали престижные перспективы. Никакой институт не принимала его душа, когда где-нибудь в пекинском квартале Дашалар Женя наблюдал, как китайский уличный мастер работает мокрой тушью на шелках, живописуя возвышенно, ирреально, и будто тушь эта растекалась по нетронутой детской душе - он понимал китайскую живопись именно такую, оторванную от действительности, но этой же действительностью и объясняемую.

- Ты обязан идти в военкомат,- говорил отец, строго глядя на Женю сквозь толстые стекла очков.

За сына всегда вступалась мама. Обнимала рассерженного отца за плечи и вкрадчиво говорила:

- Виталий, Жене пока нельзя в армию. Он же еще совсем ребенок.

Отец недовольно отбрасывал ее руки, краснел, снимал очки, лихорадочно протирая бархоткой стекла, а на переносице багровела отметина от оправы.

- Оболтус! Ма-а-аленький… В его возрасте я.».

Он запнулся, потому что не знал, что бы такое весомое сказать. Ничего выдающегося в этом возрасте он не делал, а учился р институте.

Кооперативную квартиру в Староконюшенном переулке, купленную ему отцом к совершеннолетию, Миляев превратил в мастерскую, художественно захламил, чтобы обыденный комфорт не сковывал мысль, опал на диване, ел на письменном двухтумбовом столе с инвентарным номерком, приколоченным к ножке (стол дедовский, с государственной дачи), слушал музыку, выбирая наугад кассету из пруды валяющихся на полках книжного шкафа. Если надоедало одиночество или с деньгами намечался кризис, шел на Арбат, ставил этюдник на застолбленном месте у театра Вахтангова, развешивал рекламные портреты на любой вкус заказчика от суперреалистического до абстрактного и рисовал пионеров, школьниц, пенсионеров, солдат.

Женю не интересовало, что предпринимал отец, как удовлетворял желания военкомата, но, наверное, Виталий Андреевич что-то все-таки делал, потому что официальные лица не звонили и посыльные с винтовками не приходили.

Теперь же все складывалось иначе. Отец улетел в Кито, какие-то китайские дела появились у него в Эквадоре. Мать жила на даче, окружив заботой драгоценного голубого пуделя Тироля и совершая по вечерам моционные прогулки с композитором Благовым, соседом по даче. Сын оказался предоставленный самому себе.

Миляев пошел в ванную, включил воду. Пока подбирал холодную и горячую, посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него глянул волосатый человек, точно Иисус Христос, снятый с креста. Лицо худощавое, большие серые глаза, а по глазному яблоку расходились красные воспаленные прожилки. Под жидкими белесыми усами проглядывались тонкие губы. Он открыл рот, посмотрел внимательно на зубы. Зубы были в порядке, немного чернели у корней (от курения), а так были крупные, белые и разные. И ни одной коронки, ни одной пломбы.

«Хм, как у коня на ярмарке - годен!»

Зазвонил телефон, и Женя сначала вздрогнул, а потом кинулся к аппарату, будто в нем было спасение. Едва узнав, кто говорит, закричал:

- Старик, меня в армию забрили! Вот только повестку принесли! Быстрей приезжай!..

Это был приятель по Пекину Максим Нефедов, с которым вместе ходили в школу, вместе тосковали на посольском подворье, играли суперигрушками, а позже, чуть повзрослев, тискали девчонок-одноклассниц, насмотревшись западных видеофильмов.

Ждать долго не пришлось. Максим жил в высотном доме на площади Восстания, а работал дворником на бывших Патриарших прудах, нигде не учился и не стремился к этому. Шумный Нефедов ввалился в незапертую дверь квартиры с возгласами, смехом, будто хлынул вдруг мощный поток воды.

- Привет, Миля, будущий бравый солдат Швейк, верный подданный императора Франца-Иосифа Виссарионовича! Защитник царя и Отечества! Принимай толпу жрецов-буддистов, ярых противников насилия, членов формально-неформальной группы «Линия».

Максим был высок, но нельзя сказать, что строен. Брюшко туго обозначилось под линялой красной майкой, и бицепсы были рыхлыми, обтянутые бледной кожей. Он был коротко стрижен, почти налысо, только сзади опускалась на шею небольшая косичка. Щеки покрывала трехдневная, не меньше, щетинка.

- Мы спасем тебя, Швейк!

За ним в квартиру вошли еще трое ребят и одна девушка. Ребят Женя видел несколько раз: двое были хиппи, третий играл в оркестре на гитаре в «Хрустальном». А вот девушку он видел впервые. Она была заметной, стрижена очень коротко, прическа почти такая же, как у Нефедова, но этот мягкий бобрик волос, словно потертая об асфальт кожура каштана, был необычайно ей -к лицу. Большие глаза блестели живо, а взгляд был задумчивый, немного рассеянный. Она смело подошла к хозяину квартиры, положила руку на плечо.

- Привет, Женя! Меня зовут Ася. Я видела твои картины и, чтобы ты не сомневался в этом, скажу, что «Полет удава» мне понравился больше всего.