Питер Чейни

Мрачная комедия

Глава 1

Шон О'Мара

Шон Алоис О'Мара прошел под невысокой стеной, окружавшей маленькую церквушку. Он нетвердо перешагнул через ограду и, пересекая небольшое кладбище, направился к тиссовой роще.

Было жарко. Безжалостно палило солнце, не было ни ветерка. О'Мара споткнулся о невысокое надгробие, выругался; увидел через плечо невысокую фигуру кюре, его выцветшую, изношенную, засаленную сутану, худое бледное лицо. И начал смеяться. Он смеялся над священником. Затем запел непристойную песню на бретонском наречии. Кюре пожал плечами и исчез в прохладной темноте церкви. О'Мара услышал, как затихают его шаги. Стук изношенных туфель по каменным плитам показался ему почему-то необычным.

Он был полупьян. Впрочем, он всегда был полупьян — в лучшем случае. Пинты и галлоны спиртного — дешевого пива, бразильского рома, «настоящего» коньяка, который на самом деле был натуральным подкрашенным этиловым спиртом, — умертвили в нем все человеческие процессы. Галлоны суррогатного вина, подкрашенного и с дешевыми добавками, наполнили его вены отравой, налили зрачки желтизной, сделали мышцы дряблыми.

О'Мара был высоким и крупным мужчиной. Когда-то он выглядел как породистый бык — хорошо ухоженный, яростный и прекрасный бык. Теперь кожа под его голубыми глазами увяла и оттянулась мешками, когда-то свежее лицо приобрело сероватый оттенок пьяницы третьей стадии. Светлые блестящие волосы, спадавшие волнами от высокого лба и вызывавшие зависть у большинства женщин, были сейчас сальными и грязными.

Он перешагнул через низкую ограду на дальнем конце кладбища. Здесь не было тени. Солнце безжалостно жгло его обнаженную голову, коричневую и грязную кожу на шее.

Он был одет в голубые вельветовые штаны, мешковатые вверху и узкие около разбитых туфель. Носков не было. Когда он шел, штанины задирались и можно было видеть его грязные лодыжки. Его широкая загорелая грудь выпирала через открытый ворот некогда голубой, заскорузлой от пота и грязи рубашки.

Он вошел в тиссовую рощицу. Прохладная темная квадратная площадка, ограниченная густыми, развесистыми тиссами, была похожа на ледяной ящик. «Вне ее жарко, как в аду, — думал он. — Здесь же, в роще, холодно, как в могиле».

Он споткнулся о корень, упал; он слишком устал, чтобы подняться. Так и лежал, бормоча, жалея себя. Последняя здоровая частичка его мозга говорила: это третья стадия — жалость к себе, слабость, тошнота, дрожь в левой руке и ноге, чувство приближающегося паралича ночью, невозможность что-либо вспомнить.

О'Мара подумал: «Ты мог бы сыграть в эту игру достаточно хорошо. Мог бы пустить в ход все средства. Выпивка была явно переоценена как способ времяпрепровождения».

«Пока последняя частица твоего мозга еще работает, ты в порядке» — так говорил Куэйл. Куэйл говорил, что с ним все будет в порядке, потому что он был О'Мара, который мог делать все, всегда выйти сухим из воды.

Он думал: «Черт побери Куэйла». Куэйл всегда знал все. Все тайны их прошлой работы. Он был тем человеком, который всегда знал, на что ты способен, а на что нет.

О'Мара лежал на влажной земле, проклиная Куэйла, подбирая самые ужасные и неприличные выражения.

Иногда он забывал кое-что. Это было чудесно. Ему было бы совсем хорошо, если бы он забыл, где спрятал корамин и шприц с героином. Это было бы очень хорошо.

Он начал читать стихи. Если могу вспомнить стихи, все в порядке. Это значит, что мозги еще работают — более или менее. Затем он решился подумать о себе логически. Он был О'Мара, хотя это был факт, важный только для него самого. Он был Шон Алоис О'Мара, который родился и воспитывался в графстве Кларэ. Он умел играть на пианино, и ездить верхом. Был хорошим спортсменом, мог ходить на яхте, говорил на четырех языках.

Теперь он Филиппе Гареннс. Не слишком хороший Филиппе. Грязный, вечно пьяный бродяга, который работает на Воланона в «Гараже Воланона» по другую сторону устья реки. Через минуту он встанет и выйдет из рощицы, затем поднимется на холм и посмотрит на залитый солнцем залив. И там, на другой стороне, будут видны дома рыбаков, деревенский отель, вечно пустой, и кинотеатр, разрушенный немцами. А справа, около бухты, где причалены лодки, будут «Гараж Воланона» и «Кафе Воланона» рядом с ним. И вшивый Воланон будет стоять у двери кафе, куря свою изогнутую трубку, наполненную рядовым «Кейпорелл», размышляя, куда же делся никчемный, пьяный Филиппе… Черт побери Воланона… к черту! Вместе с «Кафе Воланона»… вечное проклятье «Гаражу Воланона»!

Он поднялся, поднялся очень медленно. Затем постоял в прохладной роще, думая о дергающей боли в левой руке.

Боль уходила и обычно возвращалась. Скоро, очень скоро. Но это будет уже не сегодня. Она возвратится завтра. Она всегда возвращалась на следующий день.

Потом он вспомнил Эвлалию. Его лицо изменилось, стало мягче. Синьорита Эвлалия Гуамарес… Восхитительная, прекрасная и соблазнительная синьорита Эвлалия Гуамарес, которая жила в великолепном доме в Эдифацио Ультраморе, в Копакабане, Рио-де-Жанейро. В его памяти проплыла картинка… Казалось, это было так давно.

Он увидел себя. Он выходил из ванной, и солнце вливалось через открытые окна комнаты и сияло на белоснежном ковре, на выкрашенных в бледно-желтый цвет стенах. На нем был махровый халат в широкую бледно-серую и черную полоску. Настоящий халат. У него ничего не было одето под халатом, и он прошелся по белоснежному ковру босиком. Хорошей формы ноги ступали по ковру, как кошачьи лапы. Он подошел к радиоле и поставил пластинку. Нежная музыка танго казалась нагретой солнцем.

Он стоял перед радиолой, покачивая головой в такт музыке и куря маленькую черную сигару, запах которой он мог чувствовать еще сейчас… а когда повернулся, Эвлалия стояла в дверном проеме маленького зала, который вел из ее комнаты. На ней был кружевной пеньюар, из-под которого можно было видеть маленькие вельветовые домашние туфли. Волосы ее были темными, удлиненное лицо бледным, на нем выделялись ярко-вишневые губы. Большие карие глаза были очень красивы. Когда она улыбалась, солнце становилось ярче, и вы чувствовали, что вам немедленно хочется ее поцеловать, что вы просто обязаны это сделать.

Она оперлась рукой о стену, улыбнулась ему и сказала:

— Говорят, что можно быть слишком счастливым, но это счастье чересчур сладкое, чтобы быть долгим, мой Шон.

Она вышла. Он засмеялся, потому что она говорила ерунду — сладкую ерунду.

Он стоял перед радиолой, слушая потоки жаркого, нежного танго, пританцовывая под музыку.

И звонок зазвенел.

Звук дверного звонка был подобен входу в тиссовую рощу, о которой он тогда еще ничего не знал. Было такое ощущение, как если бы кто-то положил мертвую холодную руку на твою грудь. Именно таким показался ему звук дверного звонка.

Он быстро подошел к двери и открыл ее. За дверью стоял, улыбаясь, с запиской в руках Виллис — курьер английского посольства. О'Маре продолжал слышаться голос Эвлалии: «Это счастье чересчур сладкое, чтобы быть долгим, мой Шон»…

Он взял записку, и Виллис ушел. Это была расшифровка письма, вероятно посланного дипломатической почтой Куэйлом. В ней коротко сообщалось:

Вот так было.

И он оделся и написал записку Эвлалии в то время, как она была в ванной. Он написал: «Извини, Эвлалия… но есть еще кое-что в моей жизни. И довольно давно. Я должен идти. Шон». И выскользнул из комнаты, оставив все свои вещи, оставив все. Потому что это был самый легкий путь уйти. Самый легкий для нее, для него, и это предотвращало множество упреков. Пусть даже справедливых.

Это был мистер Куэйл, это был… Возвращайся… игра закончилась… Проклятый Куэйл.