Федор дышал тяжело, с хрипом. Рванул на груди тулуп, будто он душил его, сдернул с головы малахай, из-под которого змеилась струйка пота.

– Ответишь, Мироха! – грозил он пальцем. – На том свете по Божьему закону ответишь! Ты-то нынче подыхаешь, а меня еще тогда кончил, почитай, мальчишечкой. Кто ж убивец – ты или я? А теперича никого нету – ни тебя, ни меня. Слышь, не-ту! И я давно подох, и ты тоже мертвяк. – Он хлопнул себя руками по бокам и страшливо хохотнул: – Вот ведь как: мертвяк мертвяка на санях повезет! Где ж тут грех, где? Нету греха!

Мирон неотрывно глядел на Федора. Губы слабо, беззвучно шевелились.

Карякин подался к Мирону и жутко зашептал, дрожа всем телом:

– Чо зенки таращишь? Нету нас с тобой, нету! Некого тут судить! – Он повторял и повторял эти слова, как заклинание. – Упокойник ты, Мироха, упокойник, мужики тебе руки сложили, потому как остыл давно. И не моги ты на меня так лупиться, понял? Не лупись! Не гляди на меня, говорю! – завизжал он и даже топнул ногой в валенке. Потом оглядел избу, словно удивляясь, как он тут очутился и снова перешел на шепот, словно решил поделиться секретом с Мироном: – Слушай сюда. Мне тебя, упокойничка, велено доставить. Смекаешь? Я и доставлю. В целости привезу. Вот вам, подивуйтесь на стылую кочерыжку вашу! Ой, Мироха, как прокачу-то я тебя до Звонцов!

«Господи, да что ж я боюсь его? Теперь-то что? Кого бояться? Он же мертвяк, у него глаза остеклянились – как есть мертвяк. В сани его, пора в сани, покуда не смерклось!..»

– Все, все, Мироша, поговорили и будет, – зашептал почти ласково. – Некогда мне с тобой, с упокойником, рассусоливать. А то подумают, Федя Карякин умом не устоял – с мертвяком разговоры разговаривает. Ха!..

Он нахлобучил свой собачий малахай, шагнул к Мирону, навис над ним и замер, растопырив руки для обхвата. Потом разом, с рыком сгреб его легкое, изболевшее тело и потянул с лавки. Грохнулись и потащились по полу босые желтые ноги. Ноги деревянно стучали о порог, о ступени крыльца, забороздили по сыпучему, сухому от ядреного мороза снегу. Подтащив Мирона к саням, Федор повалил его на ряднину, сверху кое-как кинул дерюжку и не закричал, а прорыдал:

– Но-о, твою мать! Но-о!

Сани дернулись. Возчик в тулупе засеменил сбоку, силясь не глядеть на Мирона. «Ничо, ничо, скоро уж он...»

Не стерпел, покосился. Мирон лежал с неловко запрокинутой головой, а его глаза, ставшие до жути огромными и неживыми, перевернуто смотрели на Федора. Из-под дерюжки торчали костлявые ноги с большими желтыми ступнями.

– Но-о! Но-оо! – хрипло рыдал Федор. – Шевелись, тварюга дохлая!

Мерин наддал, и возчик потрусил рядом с санями. Ему страшно было от мысли, что долго так не пробежишь, надо будет садиться на сани, рядом с ним.

Карякин погонял мерина и бежал все резвее, задыхаясь и обливаясь жарким потом.

«Господи, упаси... Господи... Только б до Звонцов, по смерть отмаливать буду...»

Вот и могилки. Дарьин крест справа.

Мерин вдруг утробно захрапел и сильно рванул сани. Тут же сбоку, в густом сосновом подросте, раздался волчий вой.

«Ружье...»

Ноги не поспевали, но Карякин каким-то чудом не падал. Из последних сил он рванулся, чтобы всем телом повалиться на сани, даже на Мирона, – и промахнулся, повис на вожжах, волочась по рыхлому снегу. Конь заржал, захрапел, мотая головой и стараясь не сбавлять ход.

– Сто-ой! – стонал возчик. – Сто-ой!..

По зимнику мчались сани, за которыми, взрывая снег, волочился человек в тулупе. За санями пластались молчаливые серые тени.

– Миро-он, ружье-о... – слабо рыдало сзади. – Мир...

Почувствовав слабину вожжей, конь с заполошным храпом понесся вскачь, и сани гинули за поворотом.