Морские повести

«АВРОРА» УХОДИТ В БОЙ

ГЛАВА 1

Осенняя мгла висела над Петербургом.

Туман по утрам так плотно прижимался к земле и стоял так недвижно, что даже фонари, не гасившиеся почти до полудня, были в нем едва различимы. Сырость проникала повсюду. Она блестела ртутными капельками на гранитных плитах фасадов, тяжело срывалась с неопавшей листвы деревьев, ложилась на ресницы, на брови прохожих. От нее не спасали ни одежда, ни толща стен; она разъедала легкие и вызывала приступы удушья, она была везде и во всем.

В одно такое сырое, туманное утро пожилой военный моряк вышел из подъезда Главного морского штаба и, дойдя до Невского проспекта, в нерешительности остановился. Собственно говоря, ему надо было бы еще заглянуть домой, прежде чем отправляться на свой корабль, но дома — он это знал — никого, кроме прислуги, нет, писем от сына тоже, верно, нет, а за книгами он и потом сможет прислать матроса. Главное, так не хотелось оставаться одному, наедине со своими тревогами и сомнениями…

Постояв минуту в раздумье, моряк решительно зашагал в сторону гавани, на ходу поплотнее застегивая отвороты шинели. Какой-то лихач с высоких козел окликнул его: «Прокачу, ваше высокбродие?» — но он, кажется, даже не расслышал этого.

Капитан первого ранга Евгений Романович Егорьев считал себя «вечным балтийцем», хотя морская биография его начала складываться вдалеке от Балтики, на Тихом океане. Служба его начиналась в водах Дальнего Востока, на шхуне «Ермак»; плавал он там и на клипере «Абрек», хаживал в Китай. Там-то, на Дальнем Востоке, он и женился на сероглазой девушке-иркутянке, необычно женился: увидел, полюбил с первого взгляда, а через неделю уже сделал предложение. Она усмехнулась — что-то уж слишком быстро, вроде бы не полагалось так, но согласилась.

Многое, очень многое у него связано с тем далеким краем, но все-таки это была молодость, а настоящие-то годы, зрелые, с раздумьями и сомнениями, с поисками и радостью открытий, были отданы Балтике. И по внутренней, душевной потребности, а совсем не по привычке, как самому себе это иногда кажется, называет он себя балтийцем, и мысленно у него давно решено: теперь уж до глубокой старости напрочно обосноваться под этим холодным, неприветливым балтийским небом.

Ведь и так рассудить: человек он уже немолодой, грузноватый — вон и лысинка заметно пробилась, — ему ли мечтать о скитаниях, о манящей восточной экзотике! Давным-давно переболел он морскими романтическими увлечениями молодости, когда и в снах-то виделись тропические знойные страны; и в память о тех годах остались только щепетильность во всем, что касается формы офицера, да выработанная не одним десятилетием способность никогда не выходить из терпения, при любых обстоятельствах оставаясь спокойным и сдержанным, как это и предписывается истинному моряку.

Сдержанным!.. А вот сейчас — поди же ты — разволновался, изменил этому многолетнему правилу. И все из-за разговора, состоявшегося там, под адмиралтейским шпилем, каких-нибудь час-полтора назад.

Когда ему сказали там о новом назначении, он разгладил свои пушистые, холеные усы, провел ладонью по гладко выбритому подбородку, что делал всегда в минуту взволнованности, и уже совсем было собрался заявить, что, конечно, дорожит оказанным доверием, но просил бы принять во внимание, — а что принять, он и сам толком не знал, — как вдруг на пороге появился знакомый капитан первого ранга.

Соученик и соплаватель Егорьева в молодые годы, он теперь волею судеб был вознесен до штабных недосягаемых высот.

— А-а, мон шер, — не то покровительственно, не то дружески фамильярно воскликнул он. — Рад видеть, рад!..

В кабинете, усадив Егорьева в мягкое кожаное кресло и пододвинув ящичек с сигарами, он зорко посмотрел на бывшего своего однокашника:

— Нуте-с, нуте-с, поглядим, как тебя коснулась печать неумолимого времени… Та-ак, морщинки, мешки под глазами. Да вот и лысинка, вижу. Стареем, а?

Егорьев чуть приметно поморщился: его всегда немного раздражала нарочитая развязность людей, полагающих, будто служебное превосходство дает им право на подобный снисходительный тон. И хотя гримаса была мимолетной, совсем как легкое облачко, проскользнувшее в ультрамариновом весеннем небе, — оно, это облачко, отразилось в глазах собеседника. Тот вдруг отодвинулся от Егорьева, словно от всего прошлого отгораживая себя необъятной шириною полированного письменного стола, и перешел на суховатый, деловой тон:

— Значит, принимаешь «Аврору»?

Он сказал это так, будто вопрос давно решен и вспомянуто о нем только случайно, между прочим, — мало ли о чем люди могут говорить при встрече.

Егорьев поднялся.

— Как раз об этом я и хотел бы поговорить. — Он старательно избегал местоимений: ни «ты», ни «вы», и собеседник это тоже немедленно отметил. — Уход с «Океана» крайне нежелателен для меня…

Штабной начальник изумленно поглядел на Егорьева: это еще что за чудачество?

— Учебное судно дороже первоклассного боевого корабля? — Он усмехнулся: — А помнишь: «В морях твои дороги…»

Это были строки пушкинских стихов, которые в юности Егорьеву особенно нравились.

— Не понимаю. И… не одобряю, — жестко закончил начальник.

Евгений Романович почувствовал, как мучительно краснеет. Ну как объяснить, что дело ведь не в том только, что он свыкся с «Океаном» и что даже не представляет себе, как это можно сойти с мостика, тысячекратно измеренного вдоль и поперек, как это вообще можно расстаться с кораблем, которому отдано столько в жизни? Тут все сразу: и годы сказываются, и привычки, и еще что-то такое, подсознательное, чему он сам и имени, пожалуй, не сумел бы найти. Нет, об этом не скажешь словами, все они будут звучать неубедительно…

Собеседник между тем помедлил, бесстрастно пожевал губами:

— В твоем положении, мон шер, прямо скажу, надобно считать за честь подобное назначение.

Он сделал нажим на словах «за честь».

Егорьев вспыхнул, но усилием воли сдержал себя. Намек на то, что в его карьере уже давно произошла какая-то заминка, был слишком недвусмысленным.

С поразительной отчетливостью Евгению Романовичу вдруг вспомнилось его детство: и то, как мать, унижаясь, хлопотала, чтобы его приняли в морской кадетский корпус, и все нажимала на «морскую родословную», и то, как потом, в корпусе, а позже среди гардемаринов и молодых морских офицеров, сплошь знатных фамилий, считался он, разночинец, чем-то вроде белой вороны, и все сторонились его, хотя втайне и завидовали успехам, которые одерживал он в учебе.

Это было как раз то, о чем он, Егорьев, старался всегда не думать, не вспоминать: прошло — и ладно. Но теперь оно вновь предстало перед ним.

— Да… и в толк я что-то не возьму, — продолжал собеседник. — Где причины отказа? Сжился с кораблем? Привык, тысячи миль избороздил на нем? Э, Женчик, оставим эти красивые фразы для тех, кто помоложе.

Как и пушкинская строка, Женчик — тоже было напоминанием о кадетском корпусе. Так Егорьева называли там самые близкие друзья-товарищи, и сейчас понимать это следовало вот как: «Хоть ты и невежлив, но я тебе, по старой памяти, видишь, прощаю. Чего не бывает между друзьями-однокашниками…»