Юрий Щеглов. Жажда справедливости

Историческое повествование

Стычка заняла минуту-две, от силы три. Шум спугнул стоящих на шухере и притаившихся в засаде, и никого поймать во время погони не удалось. Вернувшись, Крюков хотел подробнее рассмотреть тела в голубоватых лучах злобно прищурившейся луны. Странно, успелось подумать, желтое, а источает голубое. Налетчики были одеты в грязные промасленные робы мастеровых. Кроме ножей и браунингов, они вооружились колунками, висевшими под куртками на веревочных петлях. Физиономии, разумеется, не пролетарские. Один матрос Черноморского флота — по наколкам определилось, с эсминца «Стремительный», не исключено — анархист. Другой по облику будто приказчик галантерейной лавки, с игривым завитком-«поцелуйчиком» над бровями. Смертельно раненного причислили к юнкерью: две запятые усов топорщились под вздернутым носом. Самоубийца принадлежал, похоже, к интеллигентному сословию. Сухощавый, длинный, в рубахе с крахмальной манишкой и в лакированных штиблетах на кнопках. Документов, естественно, никаких, и вообще ничего, что намекало бы на принадлежность к организации. Ни меток на белье, ни клочка бумаги в карманах.

Патрули выходили на рельсы с наступлением вечера. Сложность заключалась в том, что на Сортировочной и ночью суета не замирала. Гудели маневровые паровозы, что-то двигалось, пыхтело, подмигивало, стучало, сновали обходчики и стрелочники. Солдатам на расстоянии десяти шагов не отличить грабителя от обыкновенного железнодорожника. Налетчикам нередко удавалось подойти вплотную. Если удача им сопутствовала, укладывали патруль финками, распечатывали теплушку, сигналили своим и, пока кто-нибудь случайный не подымал тревогу, успевали выкачать порядочно. Десять — пятнадцать мешков терял Наркомпрод, когда налетчики брали верх. Но чаще их все-таки перекалывали штыками или расстреливали, как бешеных собак.

На крюковский патруль спрыгнули с крыши ледника, стремясь сбить с ног. Солдаты держали винтовки наперевес. Если бы на ремне за плечом, то прыгать бы побоялись — еще напорешься на острие. Использовали налетчики обычно финки. Барахтаться на земле им ловчее. Лезвия хорошо наставлены на горло. То ли слепая фортуна переметнулась на сторону укрепленного наркомвнудельцем патруля, то ли налетчики попались недостаточно опытные, но свалить никого не удалось. А к штыковому бою солдаты готовы. Завязалась кровавая рукопашная. Двух гадов изрешетили пулями, третьему продырявили живот трехгранным, и он позднее умер на глазах, не приходя в сознание. Четвертый покончил самоубийством, сообразив, наверное, что из железнодорожного тупика не уйти. В плен на Сортировочной почти не сдавались, знали — взятых с поличным судят, не отходя, как выражался старший агент Хейно Либбо, от кассы, то есть рядом с вагонами. Трупы бросили на тачки и отвезли к пакгаузу. Там сложили в специально вырытое углубление. Утром заберет грузовик уголовного надзора. Затем тронулись дальше и дошагали положенное по усыпанным шлаком скрипучим промежуткам между колеями. Худющий — одни мощи — старший агент Хейно Либбо, со стальной оправой очков, криво сидящей на носу, чиненой-перечиненой проволокой, пробормотал:

— Теперь денька на три угомонятся, суки!

Крюков, хромая и поддерживая саднящую кисть, поинтересовался:

— Почему вы так считаете?

Либбо прицелился в него темноватыми стекляшками и нехотя ответил:

— Не считаю, а точно знаю. Как их побьем или захватим, они денька три не суются. Раны зализывают. Пьют. Выжидают. Кокаин нюхают. Они все нюхачи. А после снова лезут. Если ихняя взяла — жди беды. Накидываются, как шакалы. Подозревают, что мы ослабели. Психология! А снабжение петроградского пролетариата хлебом есть вопрос вопросов и на большой крови замешено, товарищ инструктор!

Работников, подобных Крюкову, то есть безотказных, очень часто по надобности, а иногда и без оной перебрасывали из центра на периферию, а оттуда заставляли мчаться на перекладных обратно в центр. Кадров не хватало почти так же, как хлеба.

— Езжай-ка, Алеша, в Стрельну, — внезапно вызвав Крюкова с Сортировочной, приказал замзав Иногородного отдела Иван Скоков. — Не нравится мне жалоба этой Андреевой. Не провокация ли? Стрельна — место узкое, слава о ней дурная. Не дай бог всполыхнет. Эсеры там подзуживают. Да и передохнешь день-два. Хватит испытывать судьбу. Ухлопают, с кем я сейчас останусь? Итоги ревизии завтра на стол, и будь здоров! Потом поедешь на север организовывать женский слет. Женскую проблему упускать нельзя, иначе крышка.

Предпринимательница из Стрельны Фекла Ивановна Андреева, шестидесяти семи лет от роду, взбунтовалась против волисполкома и неопровержимо доказала в письменном заявлении губпроду, направив копию в комиссариат, что председатель Слепцов не оплатил ей в соответствии с постановлением треть стоимости реквизированной посуды. Из официальной описи изъятия два десятка стаканов, а также фарфоровый кофейник исчезли.

— Рано забираете, — помолчав, возразил Крюков. — Там еще разгребать и разгребать.

— Все! — отрезал Скоков. — Обсуждению не подлежит. Если понадобится — вернешься. Приказ Вальцева, виза Тункеля.

Настроение у Скокова отвратительное. В Ямбурге тяжело ранили в грудь его лучшего помощника Михаила Курбакова.

В Стрельне вдобавок предстояло изучить слезные прошения и других жителей и, как обычно, произвести перевыборы в Советы, влив в них комитеты бедноты на правах самостоятельных отделов. Несмотря на внешнюю безобидность происшедшего в городке, Крюков нащупал здесь ядро будущих серьезных конфликтов и через два дня по приезде в Питер в составленной вечером ориентировке сразу и прямо указал на них. Особое удивление вызывало, с какой яростью ретивые исполкомовцы набросились на мелкое предпринимательство. Не оттого ли, что их повседневное житье-бытье никак не зависело от количества функционирующих чайных? А без мелкого предпринимательства, по мнению Крюкова, трудновато пока удовлетворить справедливые запросы населения, и он открыто упрекнул местных руководителей в безразличии к нуждам отдельного человека.

Слепцов немедленно выдвинул оправдание: мол, губпрод настоятельно рекомендовал ужимать частный сектор хозяйствования. Сказано начальством — давай, прокручивай, и исполкомовцы, ничтоже сумняшеся, взяли да и закрыли все самоварные точки, в том числе и те, в которых наемные работники не эксплуатировались. Нынче в Стрельне ни перекусить, ни погреться честному грешнику. Инвентарь велели передать в общепит.

Стрельна глухо взроптала. В здании исполкома, некогда купеческом особняке Гамазеевых, на первом этаже расколотили окна. Факт отрицательный и тревожащий. Экспроприацию между тем произвели не случайные, а ответственные товарищи — секретарь Петр Ханютин, замзав общим отделом Федор Ельцов и инструктор Григорий Мерзликин. Производили ее с шумом, скандалом, с битьем бьющегося. Андреева криками подняла на ноги округу. Сбежались соседи. Если говорить откровенно, то и самые неимущие в первую голову стали на ее сторону, никак не связывая давно знакомую старуху с образом злейшего врага и кровопийцы-капиталиста, каким ее обрисовал Петр Ханютин.

Андреевская чайная состояла из застекленной веранды и комнаты, в которой кипел трехведерный опрятный самовар. Тут же продавались горчичные баранки и ландринчик по умеренной, кстати, цене. Спиртным и не воняло. Выпивших старуха не обслуживала, что подтвердила милиция. Сила предпринимательницы в обходительности и географии точки на выходе из городка. Всяк в ненастье завернет, оставит денежку и дальше зашагает, довольный и утепленный изнутри. А к столовой общепита тащись к скверу, и то, пожалуй, даром. Или закрыто на обед, или рабочий день истек, или товар истратили. У бабушки Феклы же и ночью бурлила водичка из ближайшего колодца. Вот почему недругом соседи посчитали не предпринимательницу, а представителя власти, то есть секретаря Ханютина, погрузившего на подводу скудный инвентарь и опечатавшего веранду.