Глава третья

Иван Теин родился в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и прощался с двадцатым веком уже человеком почти взрослым. Семейные предания вели его происхождение от предков, проживавших ранее в давно уже не существовавшем эскимосском селении на мысе Дежнева. Его дедом был известный в прошлом веке артист Спартак Теин.

Внешне Иван Теин выглядел так, как выглядели еще с полсотни лет назад тридцатилетние мужчины. Мягкие очертания лица несколько контрастировали с жестким, коричневатым цветом кожи — результат долгого пребывания на морозном арктическом воздухе.

Иван Теин, как и его предки, считал себя прежде всего морским охотником, хотя по старым меркам имел высшее образование и был широко известен как писатель. В настоящее же время он исполнял обязанности председателя Уэленского Совета, одного из старейших советских учреждений на Чукотке.

Здание Совета, выстроенное на пороге нового века, являло собой довольно внушительное сооружение, чем-то отдаленно напоминающее ярангу. Крутые стены незаметно переходили в крышу, и фасад из особого морозоустойчивого прозрачного материала, как это велось исстари, был обращен к морю.

Когда-то Уэлен располагался на галечной косе, протянувшейся в широтном направлении от горного массива на запад, к узкому ведущему в лагуну проливу Пильгын. Пильгын давно углубили, расширили, открыв вход в лагуну глубоководным океанским кораблям.

Все жилые дома ныне строились на южном, тундровом берегу лагуны. Там же был небольшой порт, автоматическая электростанция, работающая на синтезе. Короткая шоссейная дорога соединяла берег Ледовитого океана Чукотского полуострова с тихоокеанским, с конечной станцией Транссибирской железной дороги Дежнево.

Там же, где раньше располагался собственно Уэлен, стояли охотничьи хижины или яранги, сооруженные, по древним традициям, из моржовой кожи и плавника и обеспеченные теплом и электричеством от автоматической ветровой электростанции, поставленной на косе, ближе к Пильгыну. У Маячной сопки, в низине, на морской стороне галечной косы виднелись Священные камни. Это были огромные гладко отполированные валуны. В пятидесятых годах прошлого века (более чем сто лет назад), в разгар борьбы против шаманства и религиозных пережитков, камни срыли.

Иван Теин сидел за столом в депутатском кабинете Совета и смотрел на старый Уэлен. Что же здесь будет? Какие события и перемены ждут жителей древнего Уэлена в связи со строительством моста?

В местном музее хранилась увеличенная фотография старого Уэлена середины двадцатых годов прошлого столетия. Теперь этому снимку лет полтораста. На первом плане темнели уходящие вдаль яранги, и между ними как нечто чужеродное, бросающееся в глаза — деревянное здание школы.

Нелегко пришлось морским охотникам, прежде чем снова удалось вернуться к привычному и освященному веками занятию — промыслу моржей, тюленей и китов: долгие годы им старательно прививались чуждые занятия — горное дело, звероводство. Вспомнились рассказы стариков…

На Север надвигалась промышленность, увеличивалось пришлое население. Загрязнялись реки, места рыбной ловли, заливались нефтью оленьи пастбища, гусеничным транспортом вытаптывались и разрушались тундровые почвы. Традиционные занятия приходили в упадок. Экономисты и власти пытались найти какие-то занятия для местных жителей, чтобы уровень их жизни был не ниже уровня жизни квалифицированных промышленных рабочих. Но северяне оказались на редкость верными традиционным занятиям и исконному образу жизни. Оленеводы не хотели переселяться в поселки, где их ждали неуютные холодные деревянные дома, которые надо было согревать и согревать, прежде чем сделать пригодными для житья. Зверобои и китобои лишились своих занятий, согласно международным договорам об охране животных Арктики. Мало кто задумывался над тем, что сначала промышленно развитые страны выбили зверя и кита, а потом запретили на них охоту, лишив местных жителей почти единственного источника их благосостояния… Куда только не бросали чукчей и эскимосов: переселяли в большие поселки, где они поневоле оказывались в числе кочегаров, уборщиков, пробавлялись случайной работой. Теряли уважение своих соплеменников и, что еще хуже, — уважение своих детей. К тому же алкоголизм не миновал и северные районы. Непривычный к этому наркотику северянин жестоко страдал. Работы доктора Вильямса, начавшего фельдшером в селе Лорино, неопровержимо доказывали, что северянин в двадцать раз тягостнее переносит алкогольное отравление, чем его белый собрат. В так называемом цивилизованном обществе, в более южных районах земного шара, привыкание человека к алкоголю продолжалось тысячелетиями, тогда как северянин впервые соприкоснулся с этим огненным напитком в конце девятнадцатого века, причем не с легким виноградным вином, а сразу с плохо очищенным виски и разными его суррогатами. Несмотря на ограничения, алкоголизм распространялся по Чукотке, захватывая даже очень молодых людей. Продолжалось это до восьмидесятых годов прошлого столетия. Правда, не сразу, но со временем повсеместно и навсегда было запрещено производство и употребление алкоголя, даже пива. Также запрещалось привозить любые алкогольные напитки на Север. Сначала поднялось нечто вроде бунта, особенно среди приезжих. Но это продолжалось недолго, так как сторонники пития не могли привести ни одного разумного довода в пользу алкоголя. Ни одного! Зато за его запрещение были такие веские аргументы, что всякий мало-мальски разумный человек понимал и принимал их. Примеру Чукотки последовали другие области Севера — Камчатка, Таймыр и большая часть Сибири… К началу двухтысячного года выпивка считалась такой же неприличной, как сигарета во рту.

Здоровье людей, особенно на Севере, заметно улучшилось. Почти прекратилось рождение умственно отсталых и увечных детей. Улучшилось не только физическое здоровье, но, главное, умственный и душевный склад людей. Стали добрее друг к другу, отзывчивее, повысилась ответственность за свою жизнь и за жизнь других людей.

В этих благоприятных условиях и началось экономическое обновление в жизни коренных обитателей Чукотки. Меры по охране окружающей среды позволили снова заняться промыслом морского зверя, но уже на другой основе. В новом производстве не было отходов! Собиралось и использовалось все: от крови до уса моржа, не говоря уже о костях. Все шло на переработку или отправлялось на специальные фабрики. Особым законом предписывалось лучшие шкуры, как и пушнину, оставлять прежде всего жителям Севера. Вывозилось и экспортировалось только то, что не было непосредственно необходимо для жизни северянина. Навсегда было покончено с положением, когда северянин отдавал как раз то, в чем больше всего нуждался, — лучшие меха, мясо, шкуры морских зверей…

По глубокому убеждению Ивана Теина, жизнь на Чукотке стала такой, какая нужна для настоящего человека — человека, любящего деятельность, трудности, суровую природу. Что же касается морского промысла, то он, несмотря на усовершенствование орудий, остался далеко не легким делом, как и северное оленеводство. Ведь климат Арктики, несмотря на все предсказания ученых, к двадцать первому веку нисколько не потеплел и остался таким же суровым, как в давние времена.

В этот субботний день мысли почему-то обращались в прошлое, хотя новость, скорее, должна была бы заставлять думать о будущем.

Иван Теин набрал номер видеофона. На маленьком экране появилось улыбающееся лицо сына — Петра-Амаи.

— Приеду завтра, — коротко сказал Петр-Амая. — И все разговоры — тоже завтра.

Сын работал научным сотрудником в Институте истории в Анадыре и, кроме того, являлся экспертом по культурам арктических народов в ЮНЕСКО.

— Сегодня вечером прилетает Джеймс Мылрок, — сказал отец.

— Буду рад его увидеть, — искренне обрадовался Петр-Амая.

Весь разговор занял не более двух минут, но за этими немногими словами стояло главное: ошеломляющая новость сулит огромные перемены не только в жизни Чукотки, а может быть, и в их личных судьбах.