Семен Кирсанов. ТОМ ТРЕТИЙ
Гражданская лирика и поэмы
Гражданская лирика и поэмы (1923–1970)
Часы
Я думал, что часы — одни.
А оказалось, что они
и капельки, и океаны,
и карлики, и великаны.
И есть ничтожные века,
ничтожней малого мирка,
тысячелетья-лилипуты…
Но есть великие минуты,
и только ими ценен век,
и ими вечен человек,
и возмещают в полной мере
все дни пустые, все потери.
Я знал такие. Я любил.
И ни секунды не забыл!
Секунды — в мир величиною,
за жизнь изведанные мною.
И разве кончилось Вчера,
когда Ильич сказал: «Пора!»
Нет! Время Ленина все шире
жизнь озаряет в этом мире.
И так повсюду. Знает мир
часы карманов и квартир
и те — без никаких кронштейнов —
часы Шекспиров, часы Эйнштейнов!
ГРАЖДАНСКАЯ ЛИРИКА (1923–1970)
Песня о железнодорожнике
Расцветала снежная,
белая акация.
Утренняя спешная
шла эвакуация.
Разгоняли приставы
беспортошных с пристани.
В припортовой церкви
молились офицерики.
Умолили боженьку
службою и верою
железнодорожника
удавить на дереве.
«Вешал прокламацию?
Будешь проклинать ее.
За таку оказию
украшай акацию.
Красному воробушку
надевай веревочку
на царя и родину,
наше сковородие!»
И суда военные
зашумели пеною,
задымили хрупкими
трубами и трубками.
Днем и ночью целою
ждали власти граждане.
В городе — ни белые,
в городе — ни красные.
Но до утра серого
у сырого дерева,
темного, сторукого,
плакала старуха:
«Вырос ты удаленек,
стал теперь удавленник.
Ноги обняла бы я,
не достану — слабая…
Обняла бы ноги я,
да они высокие.
Ох, я, одинокая,
старая да ссохлая!..»
А в ворота города
залетали красные,
раскрывали вороты,
от походов грязные…
И от ветров дальних
тронулся удавленник,
будто думал тронуться
навстречу к буденновцам.
Отходная
Птица Сирин (Гамаюн, Гюлистан)
пролетает по яблонным листам.
Пролетай, Иван-царевич, веселись,
добрым глазом нынче смотрит василиск,
а под сенью василисковых крыл
император всероссийский Кирилл!
Верещит по-человечьи Гамаюн:
— Полечу я поглазеть на мою,
полечу, долечу, заберусь
на мою императорскую Русь.
Как ни щурят старушечье бельмо
Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, —
старой шпорой забряцати слабо
у советских деревень и слобод.
У советских деревень и слобод
веют ветры Октябрьских свобод,
да с былой с православной с кабалой
облетает позолота с куполов!
Не закрутит вновь фельдфебельский ус
православно-заграничная Русь.
Улицы
Худые улицы замоскворечные,
скворцы — лоточники, дома — скворечни,
где мостовые копытом пытаны,
где камни возятся под копытами.
О, как задумались и нависли вы,
как замечталися вы завистливо
о свежих вывесок позументе,
торцах, булыжниках и цементе.
Сквозь прорву мусора и трубы гарные
глядите в звонкое кольцо бульварное, —
туда, где улицы легли торцовые,
где скачут лошади, пригарцовывая,
где, свистом площади обволакивая,
несутся мягкие «паккарды» лаковые,
где каждый дом галунами вышит,
где этажи — колоколен выше.
От вала Крымского до Земляного —
туман от варева от смоляного.
Вот черный ворох лопатой подняли…
Скажи — тут город ли, преисподня ли?
Тут кроют город, тут варят кровь его —
от вала Крымского до Коровьего.
Худые улицы замоскворечные,
скворцы — лоточники, дома — скворечни,
сияя поглядами квартирными,
вы асфальтированы и цементированы.
Торцы копытами разгрызаючи,
несется конь на закат рябиновый,
автомобили стремглят по-заячьи,
аэропланы — по-воробьиному.
Спешат по улице омоложенной
направо — девица, налево — молодец,
и всех милее, всего дороже нам
московских улиц вторая молодость!