Анну заставил себя смотреть прямо и проговорил, преодолевая мучительный стыд:
— Мне кажется, с тобой… несправедливо обошлись с тобой, вот что. В чём ты провинился, а, Соня? За что тебя… с тобой… за что, короче?
— Тебе важно? — Соня чуть пожал плечами. — Лев велел Тэкиму позвать меня зачем-то, а тот то ли забыл, то ли нарочно не передал… Я не пришёл, Лев разгневался, послал за мной бестелесных наставников — я спал. Вот и всё. Я — Соня. Я сплю, когда Лев приказывает действовать.
— Ты был ребёнком тогда?
— Да. Думаю, да. До Поры было далеко. Послушай, Львёнок… можно, я больше не буду говорить об этом? Я — не считаюсь братом. Я считаюсь рабом. И это к лучшему, наверное…
— Почему? — спросил Анну, у которого вполне физически, как свежая рана, болела душа.
— Мне больше нечего терять, — сказал Соня спокойно. — А Львята — каждый из них — они могут потерять так много, что даже отрезанная рука со стороны покажется сравнительно малой потерей. И потом… меня больше не предадут — меня уже предали.
— Я решил, — вырвалось у Анну. — Я не могу считать тебя рабом, брат. Я попрошу тебя у Эткуру — в подарок или куплю — и ты… я не буду считать тебя рабом. Ты сможешь уйти, если захочешь. Или — ещё что-нибудь. Короче, ты будешь свободен, брат.
Соня издал странный звук — то ли смешок, то ли сдавленное рыдание.
— Брат… Ты — странный человек, брат. Куда же я денусь… Я уже отравлен этим. Думаешь, можно десять лет пробыть рабом — и остаться человеком? Или — быть бестелесным и остаться… несгоревшим?
Анну смешался.
— Попробуем…
Соня чуть усмехнулся.
— Ты армии в бой водил, Анну — а временами похож на ребёнка… Послушай, Львёнок, а может, ты просто смеёшься надо мной? Чтобы рассказать Эткуру, а? И посмеётесь вместе…
— Послушай, — пробормотал Анну сквозь судороги стыда, — я… не люблю зря мучить людей, брат. Ни бестелесных, ни пленных, ни рабынь. Не люблю. Мне от этого… нехорошо.
Соня поднял с пола корзину.
— Я верю, — сказал он просто и беззлобно. — У тебя по лицу видно. Если ты меня купишь — или если Эткуру подарит меня тебе, брат — я буду тебе служить. Идти мне всё равно некуда… а ты… ты, как говорится, добрый хозяин, брат.
И ушёл в покои, оставив Анну наедине с чувством моральной горечи, какой-то острой, жгучей неправильности и непоправимости. Анну решил, что надо выйти на воздух, чтобы свежий ветер ранней северной весны выдул стыд и раздражение; ему страстно хотелось видеть Ар-Неля и слышать его голос — как хочется приложить холодное стальное лезвие к горящему ушибу.
Анну впервые задумался о том, насколько его изменила Кши-На. Он не мог понять, лучше стал или хуже, сильнее или слабее — но отчётливо осознавал: эта перемена фатальна, как смерть, она — навсегда. Большую часть из того, что казалось естественным, обычным, нормальным — он уже никогда не сможет так принимать.
А самое ужасное: Анну больше никогда не подумает, что Лев Львов непогрешим.
Анну вышел из покоев и направился к Главной аллее.
Утро выдалось очень ясным и холодным; остатки подтаявшего снега, пропитанного дождевой водой, покрылись тонкой корочкой льда, как засахарившийся мёд, и холодное солнце остро сияло в небе, совершенно чистом и ослепительно голубом. Мир источал свежий и острый запах — мокрой земли, стылых растений и ещё чего-то терпкого. В парке Государева Дворца было многолюдно: мимо деревьев без листвы, похожих на клубки сухих прутьев, из которых рабы плетут корзины, и кустарника, голубовато-сизого, пушистого, с длинными острыми иглами вместо листьев, прогуливались, разговаривая между собой, важные особы из Прайда Барса и роскошные женщины. Анну решил, что в такую славную погоду Ар-Нель наверняка вышел осмотреться и поболтать со знакомыми, и отправился его разыскивать.
Разодетые язычники кивали и улыбались; Анну никак не мог привыкнуть к этим знакам внимания, казавшимся не ритуальными, а непринуждённо дружескими — ему, врагу, чужаку, иноверцу. Их никто не принуждает улыбаться, думал Анну, зачем они это делают? Глубокие поклоны или падения ниц были бы понятнее и легче, чем эти улыбки — эффектные жесты было бы гораздо легче объяснить. Кланяться — приказали; а улыбаться — кто прикажет? И — кто такой приказ исполнит? Падать ниц можно и с ненавистью на лице…
— Привет, Уважаемый Господин Посол, — окликнул его белёсый коротышка по прозвищу Маленький Феникс, любимчик Снежного Барса. — Хотите взглянуть, как у нас на севере пробуждаются деревья?
Анну хмыкнул.
— Послушать язычников, так деревья — живые твари, — сказал он без малейшего, впрочем, раздражения: к выкрутасам местного разума, в конце концов, привыкаешь. — Если так, то им тяжело спать стоя!
Компания молодых людей, окружавшая Маленького Феникса, рассмеялась.
— Конечно, живые, — кивнул Феникс. — Они ведь рождаются, растут, приносят плоды, стареют и умирают — разве это не свойства живого существа?
Анну пожал плечами и усмехнулся:
— А что они едят? Вот это — свойство.
— Пьют воду. Вы же знаете — во время засухи они могут погибнуть от жажды.
— У язычника на всё есть ответ…
— Взгляните, Господин Львёнок, — Маленький Феникс легко пригнул упругий прут.
Анну посмотрел. На ветке виднелись почки, зародыши листьев — они распухли, и крохотный зелёный кончик выглядывал из-под клейких тёмных чешуек у каждой. Спеленатый младенец листа, подумал Анну и тут же устыдился собственной мысли.
Всё это северная любовь к мелочам и частностям, бережное внимание к неважным вещам, вроде сверчков и не развернувшихся листьев на мёртвых голых деревьях… любовь и внимание к слабым и ничтожным существам — котятам, птенцам… трофеям, рабыням, младенцам…
А внутри что-то рвётся пополам — так, что в душу отдаёт острой болью — и каждая мелочь усиливает эти рывки. А когда разорвётся — что будет?
От мыслей Анну отвлёк металлический звон скрестившихся клинков и крики. Он резко обернулся на звук — и бросился бежать к Дворцовым Вратам.
Гонец-волк, бросив коня на произвол судьбы, рубился с невозможным тут противником — с шаоя-еретиком, богоотступником с запада. Анну успел лишь поразиться тому, что шаоя оказался здесь и был одет почти как северяне-язычники, только волосы по-прежнему заплетал в кучу дурацких косичек, обмотанных цветными ленточками — но тут же мелькнула мысль, что язычники и еретики одним миром мазаны.
К дерущимся с разных сторон бежали гвардейцы и лянчинские волки.
— Стойте! Остановитесь, Господа! — кричал какой-то северянин в распахнувшемся полушубке, но его никто не слушал.
— Ты тут подохнешь, мразь! — рычал волк, а шаоя, защищаясь обычным подлым способом — меч в правой, нож в левой руке — плевался проклятиями, как загнанная баска:
— Есть ли место в мире, где нет вас, палачи! Сожри свою печень, паук!
— Убей! Убей его! — вопил кто-то из волков в радостной злости.
— А ну остановитесь, псы! — заорал Анну так, что к нему обернулись все. — Мечи в ножны! — и в этот миг он увидел лицо волка. — Хенту! Меч — в ножны!
Услышав своё имя, волк сделал шаг назад. Может, Хенту и был бы убит подонком-шаоя, выполняя приказ своего командира — но тут через низкие подстриженные кусты махнул Ар-Нель и схватил еретика за руку:
— Остановись, Нури-Ндо! Ну всё, остановись, всё…
Хенту с сердцем вкинул меч в ножны и подошёл к Анну.
— Я вызвался везти пакет Льва, командир, — сказал он с печальной укоризной. — Я так хотел видеть тебя, мне пришлось много уговаривать Волка Волков — а ты останавливаешь меня, когда я хочу убить богоотступника, меня оскорбившего…
— Здесь не пески, Хенту, — сказал Анну, невольно отводя глаза. — Здесь чужая земля, чужой закон. Мы с тобой ещё будем убивать шаоя — потом, когда я вернусь домой, и мы отправимся в поход. Но этот — пусть живёт. Его охраняют хозяева этих мест. Миссия…
И тут его взгляд сам собой остановился на Ар-Неле, который обнимал шаоя за плечо и вполголоса говорил что-то. Грязный еретик злобно зыркал на волчат, шипел — а Ар-Нель мурлыкал: "Успокойся, Нури-Ндо, друг мой, не стоит распускаться, надо держать себя в руках, надо быть выше мстительности и собственных страстей…" — и улыбался, судя по голосу и тону.