Изменить стиль страницы

Я поймала себя на том, что старалась придумать объяснение этому странному факту: может, это муравьиный бассейн, или какой-то примитивный увлажнитель воздуха, или обман зрения. Почти убедив себя в последнем, я наклонилась, чтобы проверить, существует ли чашка на самом деле. Вдруг дверь резко распахнулась. Я чуть не упала со стула, на котором сидела, и оказалась лицом к лицу с немецкой овчаркой. Пронзив меня своим взглядом, она прошла к чашке и начала пить из нее воду.

Кемпбелл Александер тоже вошел. Это был темноволосый мужчина, почти такого же роста, как и мой отец, – шести футов. У него было лицо с квадратной челюстью и застывшими глазами. Он снял пиджак и аккуратно повесил его на крючок за дверью, потом вытащил папку из ящика стола и положил на стол. Так и не взглянув на меня, он произнес:

– Я не покупаю печенья у девочек-скаутов. Хотя ты заслужила поощрительные очки за упорство. – Он улыбнулся своей шутке.

– Я ничего не продаю.

Он с любопытством посмотрел на меня, потом нажал кнопку селектора:

– Керри, – сказал он, когда секретарь ответила. – Что это делает в моем кабинете?

– Я пришла, чтобы нанять вас.

Адвокат отпустил кнопку селектора.

– Боюсь, ничего не выйдет.

– Но вы даже не знаете, в чем дело.

Я сделала шаг вперед, и собака сделала то же самое. Только сейчас я заметила, что на ней жилет с красным крестом, как на сенбернарах, которые носят ром в горах. Я автоматически протянула руку, чтобы погладить ее.

– Не надо, – остановил меня Александер. – Судья – собака-поводырь.

Моя рука застыла в воздухе.

– Но вы же не слепой.

– Спасибо за напоминание.

– Тогда что же с вами?

Я тут же пожалела о вылетевшем вопросе: мне ведь приходилось сотни раз слышать, как бестактные люди задавали Кейт подобный вопрос.

– У меня железное легкое, – сухо сказал Кемпбелл Александер. – Собака не подпускает меня близко к магнитам. А теперь, если вы окажете мне честь и уйдете, секретарь подыщет вам имя кого-нибудь, кто…

Но я пока не могла уйти.

– Вы действительно выступали с обвинением против Бога? – Я достала все свои газетные вырезки и аккуратно разложила их на столе.

Его щека дернулась, он взял лежащую сверху вырезку.

– Я выступал с обвинением против епархии Провиденса, представлял интересы ребенка из одного принадлежащего им сиротского приюта. Ему необходимо было пройти экспериментальное лечение с использованием эмбриональных тканей, что, по их словам, нарушало решение Второго Ватиканского собора. Этот девятилетний мальчик, скорее, обвинял Бога в том, что жизнь так жестоко обошлась с ним.

Я просто смотрела на него.

– Дилан Джером хотел обвинить Бога в том, что тот недостаточно о нем заботился, – признался адвокат.

Если бы в этот стол из красного дерева ударила молния, эффект был бы тот же.

– Мистер Александер, у моей сестры лейкемия.

– Мне очень жаль. Но даже если бы я хотел опять судиться с Богом – а я не хочу этого, – то вы не можете подавать иск от чьего-либо имени.

Я могла бы многое ему рассказать о том, как моя кровь перетекала в вены сестры, как медсестры держали меня, чтобы взять лейкоциты для Кейт, и как доктора говорили, что опять взяли недостаточно. О синяках, о ноющей боли в костях, после того как я отдавала свой костный мозг, об уколах, заставляющих мой организм вырабатывать больше лейкоцитов, чтобы хватило и сестре. И о том, что я хоть и здорова, но вполне могу стать инвалидом. И что зачали меня только как донора для Кейт. Что даже сейчас, когда принимаются важные решения, никто не интересуется моим мнением, которое, по сути, должно быть решающим.

Я могла бы многое объяснить и именно поэтому сказала только:

– Не с Богом, со своими родителями. Я хочу судиться с ними за право на свое собственное тело.

Кемпбелл

Когда у тебя в руках есть только молоток, тогда все вокруг превращается в гвозди.

Так утверждал мой отец, первый Кемпбелл Александер. На мой взгляд, это убеждение является краеугольным камнем гражданской системы правосудия Америки. Проще говоря, загнанные в угол люди сделают все возможное, чтобы вновь оказаться в центре. Одни будут драться. Другие же подадут в суд, за что я им особенно благодарен.

На дальнем конце письменного стола Керри оставила для меня записки. Так, как я люблю: срочные дела – на зеленых листиках, менее важные – на желтых. Два ровных ряда напоминают компьютерный пасьянс на две масти. Один телефонный номер привлек мое внимание. Я нахмурился и передвинул зеленый листик в желтый ряд. Там было написано: «Твоя мама звонила четыре раза!!!» Подумав, я разорвал записку и выбросил в корзину.

Сидевшая напротив девочка ждала ответа, с которым я намеренно не спешил. Она говорила, что хочет подать в суд на своих родителей. Как и любой подросток на земле. Но она хочет судиться за право на свое собственное тело. Это как раз то, чего я избегаю, как чумы. Такие дела требуют много времени и возни с клиентом. Вздохнув, я встал.

– Как ты сказала, тебя зовут?

– Я не говорила. – Девочка выпрямила спину. – Анна Фитцджеральд.

Я открыл дверь и крикнул секретарше:

– Керри, найдите, пожалуйста, номер Центра планирования материнства для мисс Фитцджеральд.

– Что? – Когда я повернулся, девочка стояла. – Центр планирования материнства?

– Послушай, Анна. Вот тебе маленький совет. Подавать в суд только потому, что родители не разрешают тебе принимать противозачаточные таблетки или делать аборт, это то же самое, что пытаться убить комара отбойным молотком. Ты можешь сохранить свои карманные деньги и пойти в Центр планирования материнства, у них больше возможностей для решения твоих проблем.

Впервые после того, как я вошел в кабинет, я внимательно посмотрел на нее. Девочка излучала гнев, как электрические разряды.

– Моя сестра умирает, и мама хочет, чтобы я отдала ей свою почку, – быстро проговорила она. – Почему-то мне кажется, что презервативы тут не помогут.

У вас бывали моменты, когда вся ваша жизнь останавливается на распутье и вы оказываетесь перед выбором, но, даже выбирая одну дорогу, не сводите глаз с другой, уверенные, что ошиблись? Я увидел, что Керри несет записку с номером телефона, который я просил, закрыл дверь, так и не взяв ее, и вернулся к письменному столу.

– Никто не может заставить тебя отдать свой орган, если ты против.

– Правда? – Она начала загибать пальцы. – Первое, что я отдала сестре, была кровь из пуповины, а я тогда только родилась. У нее лейкемия – промиелоцитная лейкемия, – и благодаря моим клеткам наступает ремиссия. В следующий раз, когда у сестры случился рецидив, мне было пять лет, и у меня брали лейкоциты, три раза подряд, потому что врачам никогда не удается взять достаточно с первого раза. Потом это перестало действовать, и они начали пересаживать ей мой костный мозг. Если Кейт простуживалась, мне приходилось отдавать гранулоциты. Когда ей опять стало хуже, у меня взяли периферические кровяные стволовые клетки.

Запас медицинских терминов этой девочки заставил бы задуматься некоторых моих экспертов. Я достал блокнот из ящика стола.

– Очевидно, ты согласилась быть донором сестры?

Она подумала и покачала головой:

– Никто никогда не спрашивал моего согласия.

– Ты говорила родителям, что не хочешь отдавать почку?

– Они меня не слушают.

– Возможно, прислушались бы, если бы ты сказала.

Она опустила голову, и волосы упали ей на лицо.

– Они обращают на меня внимание, только когда им нужна моя кровь или еще что-то. Если бы не Кейт, меня вообще не было бы на свете.

Человек должен родить наследника и продолжателя рода, так заведено еще со времен моих предков-англичан. Это жестоко – заводить еще одного ребенка, на случай если первый умрет, но когда-то это было очень распространено. Возможно, ребенку не очень приятно чувствовать себя запасным вариантом, но, честно говоря, в наши дни детей рожают и по менее достойным причинам: чтобы сохранить неудачный брак, чтобы не пресекся род, чтобы увидеть себя в другом человеке.