Разумеется, все присутствовавшие в уборной без умолку хохотали над расходившимся Толченовым, а он еще более горячился и говорил несообразности.

В сороковых же годах служил в Александринском театре небольшой актер Осип Осипович Прохоров, большой анекдотист и невоздержный любитель предательской рюмочки. Он был родом француз и настоящая его фамилия— Дальмаз. Этот самый Прохоров упоминается Гоголем в бессмертном «Ревизоре», в сцене первого акта, когда городничий спрашивает квартального:

ГОРОДНИЧИЙ. … да другие-то где? Неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров?

КВАРТАЛЬНЫЙ. Прохоров в частном доме, да только к делу не может быть употреблен.

ГОРОДНИЧИЙ. Как так?

КВАРТАЛЬНЫЙ. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился[4].

Эта сценка вписана была Николаем Васильевичем на одной из репетиций, когда на оклик городничего, которого изображал И. И. Сосницкий, вбежал какой-то выходной актер и стал читать роль квартального, а так как на предыдущих репетициях эту роль репетировал Прохоров, то Сосницкий спросил от себя:

— А Прохоров где?

— Опять запьянствовал…

Гоголю так понравился этот частный разговор, что он тут же вставил его в свою комедию в вышеприведенной редакции. Таким оригинальным образом Осип Осипович «попал в литературу», как сам он выражался про этот эпизод.

Осип Осипович был очень умен и образован и, не смотря на все это, не мог уразуметь всю бесшабашность своего поведения и умерить свое пристрастие к излишеству в питиях, за что несколько раз позорно был выгоняем со службы самим Гедеоновым. Однажды, пробыв в отставке два месяца, Прохоров обносился, обеднел до крайности и надумал идти к директору проситься на службу снова.

Пришел в приемную и стал ожидать обычного выхода Александра Михайловича. Гедеонов в то утро был в веселом расположены духа. Он подошел к Осипу Осиповичу и ласково спросил его:

— А, Прохоров! Что тебе надо?

Прохоров, не говоря ни слова, полез в карманы, вынул два пистолета и наставил их на Гедеонова. Тот в ужасе отшатнулся и дрожащим голосом произнес:

— Что ты, безумный!

— Ваше превосходительство! — с пафосом воскликнул Прохоров и закончил водевильным тоном: — не угодно ли купить у меня для бутафории два пистолета! Вы меня выгнали — я умираю с голоду…

Гедеонов мигом успокоился и, смеясь, сказал:

— Иди в контору и скажи, что я приказываю принять тебя вновь, но только, смотри, в последний раз…

Прохоров был вообще чудак. Как-то казенная наша карета останавливается на Фонтанке у живорыбного садка. В карете сидели я и Леонидов.

— Ты к кому?— с удивлением спрашиваем мы кучера.

— К Прохорову-с!

— На садок-то?

— Да-с, они живут здесь…

Кучер пошел за ним. Через несколько минут влез к нам в карету Осип Осипович.

— Каким образом вы обитаете тут? — обратились мы к нему с вопросом.

— Нездоровится что-то… Доктор прописал ехать на воды, а средств нет. Вот я и переехал сюда… на дешевые воды…

Жил он на садке около года, нанимал за дешевую цену коморку и уверял всех, что жизнь на водах имеет чудесное влияние на его здоровье.

Кто-то разговорился с Прохоровым о газетах.

— Да вы, Осип Осипович, кажется, ничего не читаете?

— Зачем?

— Ну, все-таки, интересно же знать, что делается в Европе?

— А я каждый день бываю в «Европе»[5] и знаю отлично, что там делается!

Был еще у нас актер Фалле, который мне памятен по одному печальному эпизоду, происшедшему в нашей уборной во время представления трагедии «Разбойники».

В одном из антрактов, бутафор подал Фалле пистолета, нужный ему для сцены, как действующему лицу. Он начал с ним проделывать различные эволюции.

— Не шали, — кто-то заметил ему.

— Ничего, не выстрелить…

— Бывали примеры… брось лучше…

— Если кто из вас, братцы, захочет стреляться, то самое лучшее пускать пулю в рот… Вот так…

Фалле вложил дуло пистолета в рот, нажал курок и вдруг последовал неожиданный выстрел. Нас всех передернуло. Фалле упал, изо рта его хлынула кровь.

Пистолет оказался заряженным пыжом. Благодаря недосмотру бутафора и собственной неосторожности, несчастный храбрец поплатился долговременной болезнью и лишился ясности произношения.

Кстати об авторе комедии «Ремонтеры», некоем г.Мирошевском, с которым произошел такой забавный казус. Он созвал через начальство всю драматическую труппу на сцену Александринского театра для слушания его произведения, сказать к слову, очень плохенького, не выдерживающего никакой критики. Читать комедию взялся сам автор. При его монотонном чтении пьеса еще более теряла занимательности, но сам он своим чтением так увлекся, что не замечал сперва сдержанных улыбок слушателей, потом откровенного смеха их и, наконец, их поочередного исчезновения из театра. Порыв же увлечения его сдержал сторож, невольный свидетель всей происшедшей сцены; он степенно подошел к чтецу и, подавая ему ключ от выходной двери, сказал:

— Барин, вот ключ, — когда кончите, так заприте!

VI

Наслышавшись много похвального про московскую труппу, я возымел непременное желание побывать в Москве и самолично проверить рассказы знакомых театралов. Я выпросился у дирекции в месячный отпуск и поехал в Белокаменную. Железных дорог тогда еще не существовало, и мне пришлось тащиться в дилижансе около недели.

Приехав в Москву, прежде всего я пошел представиться директору московских театров, Михаилу Николаевичу Загоскину, который принял меня очень любезно и предоставил мне свободный вход в театр Петровского парка, так как время было летнее и вся труппа Малого театра играла по обыкновению на дачной Петровской сцене.

Мне привелось быть на первом дебюте Прова Михайловича Садовского, выступавшего в водевилях «Любовное зелье» и «Дезертир». Чуткая московская публика с первого выхода оценила артиста по достоинству; прием ему был оказан радушный. Я был за кулисами и видел, как сами актеры восторгались его талантливой игрой…

Во время своего недолгого пребывания в Москве, я познакомился с Щепкиным, Ильей Вас. Орловым, Мочаловым, Живокини, Самариным, а так же и с Михаилом Андреевичем Максимовым, суфлером Малого театра, а впоследствии актером Александринской сцены. Особенно хорошее впечатление произвела на меня актриса Репина, лучшая сила тогдашнего персонала московской труппы. Она играла с замечательной простотой и чувством; вместе с нею переживал зритель все перипетии героини пьесы.

Наибольшей симпатией публики в то время пользовались Щепкин и Живокини. Мочалов имел тоже громадный успех, но его поклонники разбивались на парии, так что такого единодушия в восторгах от его действительно высоко-талантливой игры не было, как от игры Щепкина или Живокини… Живокини был комик, Мочалов— трагик, между тем в даровании того и другого было нечто общее: Живокини заставлял публику смеяться до слез, а Мочалов производил на нее такое потрясающее впечатление своим гением, что она плакала до истерического хохота…

С Ленским я был уже знаком, и потому мы встретились с ним, как старые товарищи. В сущности ему я и обязан знакомством с московскими актерами, которым он меня любезно представил и не по заслугам расхвалил.

Его бесчисленные остроты были в моде и передавались из уст в уста по всей Москве. Меткость и удачность его эпиграмм и экспромтов порождала даже личных врагов, крупные недоразумения и непримиримые размолвки, между тем Дмитрий Тимофеевич не имел злого сердца и все, что срывалось с языка его, было не намерением кого либо обидеть, а только ловко подхватить. Многие остроты были так неожиданны для самого Дмитрия Тимофеевича, что он почти тотчас же сам раскаивался в них.