Только Айша никогда не посмела бы назвать так место, где родилась и до поры-времени жила в ладу и довольстве. Затонь — лишь это название подходило к ее любимой западной осине с черными от непогоды ветвями, которые всегда были готовы принять ее, как материнские руки; к призрачной дымке над Змеиным островом, который выкатывался из болота мягкой округлой спиной; к вязким запахам леса; к певучим камышовым заводям мелкой, словно ручей, Затоньки. Когда-то, очень давно, когда они еще жили все вместе, старший брат Айши сказал, что нет на свете места лучше, чем Затонь…

Бьерн ничего этого не знал. Поэтому недовольно буркнул:

— Худое место…

— Да, — коротко согласилась притка, поправила грязными пальцами плат, вскользь заметила: — А твой обоз не похож на другие…

Бьерн понимал, о чем она говорит. Обозы беженцев выглядели иначе — телеги доверху заваливались шкурами для шатров и тяжелыми мешками с домашним скарбом, бабы заталкивали меж мешками детей помладше, им в руки пихали связанную по ногам домашнюю птицу. Старшие дети обычно шли рядом с телегой, длинными шестами подгоняли мелкую живность — коз, жеребчиков, телят. Коров привязывали к крепкой тележной оси. Почти всегда обозы собирались в Заморье и отсюда шли скопом, чтоб не попасться под руку дурным людям… А его обоз и обозом-то было трудно назвать. Пара телег с оружием и личными вещицами, отряд конников, никаких баб, за исключением жены обозного старосты Рейнара, никакой живности, кроме лошадей…

— Не нравится — слазь, — предложил Бьерн.

— Нет, я так… Сболтнула… — Ее голос не дрожал, взгляд скользил по утекающему от дороги мелколесью.

— Так не болтай, — Бьерн слегка стукнул пятками лошадиные бока, отъехал от телеги, в которой покачивалась притка. Вслушиваясь в чавканье копыт по разъеденной дождями болотной грязи, вдруг подумал, что притка наблюдательна не по годам.

— Не по годам… — повторил задумчиво.

Айше было хорошо при Бьерне. После той, первой, встречи он редко лез к ней с расспросами, но всегда приказывал своим людям давать ей хоть немного еды и не гнал ночью из телеги, позволяя прикрываться тележными шкурами. Когда все засыпали и даже лошади, шумно вздыхая, видели свои лошадиные сны, Айша глазела в рябое от звездных дыр небо и думала о доме, так скоро исчезнувшем из ее жизни, и о брате, которого никогда не видела, но о котором часто говорил дед. Брат, как и многие другие старшие, ушел из Затони еще до ее рождения. Об ушедших предпочитали не вспоминать — так уж повелось в их Роду, — но об этом брате дед говорил недовольно: «Все мои дети лесом рощены, лесом питаны, только Сирот в Альдогу за людской кровью пошел. Сначала при этих словах Айша представляла кого-то похожего на упыря[10] — злого и жаждущего крови, лишь потом, когда подросла, уразумела, что брат Сирот ушел в Альдогу служить князю Гостомыслу[11]. Князь то и дело воевал с находниками с моря[12], потому и говорил дед, что пошел Сирот за людской кровью…

А еще, когда она была совсем маленькой и не слушалась, дед обещал:

— Ох, вот уйдешь из дома, побродишь по миру, так вспомянешь деда, пожалеешь, что проказничала. И будешь поминать-жалеть, покуда найдешь того, кто тебе назначен.

— Я не уйду — возражала Айша. — Я не хочу уходить. И бродить по миру не хочу!

— Хочешь — не хочешь, а доля твоя такая.

— А кто мне назначен? — не унималась она. — Я полюблю его?

Тогда Айша много слышала о любви от старших сестер. Они только и делали, что стрекотали — кто кого любит, а кто кого нет. Как это — любить — Айша не знала. Но полагала, что приятно.

— Полюбишь? — Дед кхекал в кулак, утирал бороду. — Нет, пожалуй, не так… Вот узнаешь — это вернее…

— Как узнаю?

— Белая[13] отойдет от его левого плеча, уступая тебе дорогу, и ты сама станешь ею, — голос деда понемногу слабел, беседа с дотошной внучкой утомляла старика.

Дед был очень-очень стар, частенько заговаривался, но Айше нравились его странные речи. Слушала деда и, казалось, видела свое будущее, только неясно, словно в дымке… Кое-что из его предсказаний сбылось — ведь шла нынче Айша по белу свету да поминала деда, жалея, что не слушалась тогда…

Жаловаться на долю Айше не хотелось, поэтому она старалась не плакать и не вспоминать о родичах. Тряслась в телеге, смотрела по ночам в звездное небо, слушала разговоры воев[14], ходила за водой для лошадей. Иногда присаживалась к походному костру, придвигалась поближе к Бьерну, ощущая, как по всему телу разбегается мягкое, ласковое тепло. Блики пламени прыгали по лицу Бьерна, выхватывали из темноты его прямой нос, острый подбородок, высокие скулы. Гладили кажущиеся в дневном свете жесткими губы. Сплетенные в множество косиц черные волосы ручными змеями струились по его плечам. Однажды Айша украдкой коснулась одной из этих змей — совсем немного, лишь кончиками пальцев, — и по коже побежали мурашки, опаляя щеки жгучим румянцем, бросая в пот, будто впрямь от змеиного укуса.

Бьерн редко говорил и еще реже улыбался, но он не казался Айше строгим или суровым. В нем было нечто, родственное ей самой, — странное одиночество, отдаляющее их обоих от остального обозного люда. К своему одиночеству Айша привыкла — уже не страдала от него, не рвала душу воспоминаниями. А к одиночеству Бьерна привыкнуть не могла. Хотелось подойти к нему, сказать что-нибудь такое, чтоб он узнал, почувствовал, что она — такая же, что она все понимает. Но не подходила, А если подходила, то язык прилипал к глотке, движения становились неуклюжими, и все тело изнутри пробирало то ли ознобом, то ли жаром.

Изредка Бьерн покидал обоз. Иногда он уходил не один — брал с собой Тортлава или Слатича. Первый нравился Айше — молодой, румяный, стройный с ровной короткой бородкой и вьющимися кудрями до плеч. Когда в пути становилось уж совсем муторно, Тортлав пел разные сказы, то свои, северные, то уже ставшие варягу родными словенские. Голос у него был густой и сочный, как патока. Казалось, даже лошади прислушиваются к его песням и идут резвее. Про Слатича Айша мало что могла сказать. Молчаливый, могучий, как столетний дуб, с руками-лопатами и рыжей, переплетенной в косицы бородой, Слатич казался ленивым и медлительным. Зато предан был Бьерну, как пес, вскормленный из его рук.

Перед отъездом Бьерн натягивал поверх рубахи тонкую кольчугу, брал короткий топорик и два больших ножа. Слатич вооружался мечом, Тортлав водружал за спину лук, щит и колчан со стрелами.

Айша обычно оставалась в обозе. Стояла у последней телеги, которая стала ей чуть ли не домом, смотрела, как они уходят — пружинисто, ловко, как скользят, исчезая в зарослях, будто лесные кошки, выпущенные на волю нерадивым охотником. Без Бьерна ей было плохо, грустно, и, не в силах понять свою грусть, она тосковала еще больше…

Она уже знала, почему Бьернов обоз такой странный, и знала, что Бьерн, как и его отец, родом из далекой страны за морем, где в высоких скалах плещутся темные воды фьордов[15] и загадочный лес с колдовским названием Маркир скрывает в себе курганы павших в междоусобицах воинов. Когда-то Бьерн сражался вместе с отцом в этой стране. Вои в обозе болтали, что он был хитер и очень терпелив, как опытный охотник, выслеживающий добычу. Потом какой-то злой конунг[16], — Айша знала, что так называют князя урманы[17], — убил конунга, которому служил Бьерн и его отец. Они бежали к Гостомыслу в Альдогу. Там тоже воевали, но уже против своих, приходящих с моря. За верную службу Гостомысл отдал Горму все Приболотье. Горм обосновался в самой сухой его части — в Заморье. И Бьерн с ним… Но в нынешнем теплом березозоле[18] реки вскрылись раньше срока и лед с залива сошел тоже раньше срока, пропустив к Альдоге незваных гостей — сородичей Бьерна. Была страшная битва. После той битвы Гостомысл и позвал к себе Бьерна. А зачем — знали лишь сам Бьерн да его отец Горм…